(Вместо предисловия)

Этого поэта я знаю, наверное, вечность: когда-то заселившись в тупике московской незавидной улочки на краю оврага, он стал ее примечательностью, ее дервишем, скитальцем и пустынником. Диогену для его филозопий хватало дубовой (?) бочки и мерного наката морской волны. Зульфикарову достаточно этой тупиковой извилистой асфальтовой тропины с близким опасливым оврагом и скитаний по ней: и та досада, что теснит душу от ритмичной, круговой, означенной, развешенной жизни, рождает в его постоянно молодой голове порядком добрые, лукавые, по-восточному изящные, пестрые, как таджикские ковры, горячие, как душанбинский сахарный плов, обманчивые, как глаза томящейся горянки... мысли. Видите, общение с поэтом и меня завлекло в обманчивые сети чужой метафорики.

Зульфикаров действительно поэт, поэт редких качеств: особливость натуры и эта его отстраненность от суеты сует помогли ему создать на московской улочке невидимую гору, взобраться на ее вершину и оттуда неторопливо наблюдать за проносящейся у подножья жизнью.

Однажды я познакомился с повестью Зульфикарова "Первая любовь Ходжи Насреддина". Проза ли то была? Скорее медоточивая поэма о любви, сотканная из пестрых шелков, скорее сладкое южное дерево, в ветвях и ароматах которого под тетеньканье птиц упиваются любовью Он и Она. Помню, что повесть эту я тоже выпил, как хмельной напиток, и восторг от чтения долго грел и тешил мое сердце.

С тех пор много вышло книг Тимура Зульфикарова: в них история перемежается с явью, но нет в них ни истории как таковой, ни будничного, какого-то скудного, истертого дня. Он по-прежнему поет, как вещая птица, и строфы его расписаны нарядно, как перья горного фазана. Своей зазывистой яркостью поэт не вписался в литературные когорты, он как-то наособицу шагает и все не в ногу, все невпопад, не подлаживаясь. И натуралисты-соцреалисты его сторонятся, и метамета-фористы на него косятся, как на чужака.

Словно невидимая мета на нем, знак тайный: это и есть печать таланта.

Вот новая книга Зульфикарова "Песнопения Руси и Азии", книга, что по строкам собиралась, копилась, сочленялась под одну крышу, в общее согласие, всю жизнь. Мне ли, северянину, погружаться в эти причитанья о чудесной любви и смерти, о тиранах и пророках, мне ли, кажется, вникать в притчи дервиша Зульфикара? Но певучее слово скорее забирает в плен чуткого человека, чем самая мудрая мысль. Как мы не видим кушанья, но издалека чувствуем сладость его, так и мятно-праздничное слово поражает нашу душу своим ароматом.

Мне скажут: де, приведи строку в пример?- и я разведу руками. Стихи Зульфикарова красивы, как цветы, но разве можно так разъять розу, чтобы по одному шелковистому лепестку увидеть торжественную мраморность всего живого природного свитка. Вот я беру наугад, как при гаданьи, часть излитого чувства: "Коко ты догоняешь корову тучную и ставишь серебряное памирское ведро гармское под сосцы ее и течет течет течет молоко жемчужное от твоих камышовых задыхающихся беглых гибких перстов перстов перстов и от розовых несметных коровьих сосцов сосцов сосцов

Коко а твои соски девьи сокровенные в кулябских атласах шелковых тесных тронет кто?"

Зульфикаров вылущивает ядра поэзии из скорлупы, и сама словесная шелуха, так естественная в обиходе, а тем паче в литературном поиске, вроде бы небрежно рассыпанная по строке, тоже начинает светиться, оттеняя счастливую метафору. Так у смазливой девицы на выданьи всегда есть неказистая серенькая невидная утушка-подруга.

Зульфикаров улавливает образы широко заведенным неводом: в частую ячею много всякой мелочи улипнет, и поэт всему рад. Как мир речной, образ речной, лик речной сочиняется из всякой живности, от донного рачка до матерой щуки, лениво и сыто стоящей в жирной от водорослей заводи, так и стихия истинной поэзии вмещает, совокупляет и дружит меж собою множество почти неродных слов, слепливает их в единый, гармоничный портрет мира. Вот приблизишься к картине и видишь раздробицу небрежных вроде бы мазков, царапины от кисти, присохший щетинный волос, какую-то сумятицу, явный протест красок: но отодвинься от полотна - и пред твоим взором живое, дышащее, слитное...

"Коко ты дева ты птица горных кочевых снежных облаков

Коко ты держишь в руках текучие облака-жемчуга

Коко ты витаешь в облаках как улар как снежный ирбис-барс козопас а?

Коко у тебя в носу сквозит лазоревая серьга как у древних согдианок а на босых щиколотках тугие браслеты горят. А?

Коко иль не знаешь что серьги и браслеты на теле жен проклял запретил святой пророк Мухаммад-Пакгамбар?

Коко твой отец зороастриец парс огнепоклонник что не знает заветы знаки мусульман?

Коко что глаза твои лазоревые согдийские боле серьги и браслетов горят кипят роятся молят?"

Стихи ли это, канонически ритмизированные, с обязательностью струнного повтора? Нет, скорее молитвословие, скорее разговор неба с землею, греха с чистотою, ангела с сатаною подземелья, жизни и смерти, лазоревого неба с Потьмою. Все время диалог двух стихий: иль горы с пропастью, иль горной тропы со стремниной, рвущейся в теснины, смятенного кающегося грешника и пророка. Постоянное напоминание о бренности, суетности земного. Оттого и Христос, распятый на березовом кресте, не покидает русскую заснеженную равнину: он, как возженная свеча, коей можно коснуться, ужаснуться своей скверне, очиститься и подвигнуться на совестное дело...

Оттого выше гор Аллах, оттого возле дехканина дервиш.

Зульфикаров постоянно выстраивает живое природное замкнутое кольцо, звено завещанной златой цепи, огненное колесо, не имеющее границы. Коло-круг, солнце, смысл, стихия, сердцевина, сущность движения. А если в центре мироздания Коло, так зачем запятые и точки?

Есть лишь вопрошения и восклицания, как в молитве.

Не так ли пел моление своему князю монах-подвижник Даниил Заточник?

Как раздробить молитвословие, покаянную умиленную песнь, зов к Господу, если он истекает из души. И лишь сам молитвенник может расчленить свой воп, вскрик, мольбу и просьбу к Сладчайшему иль земным поклоном, метанием, припаданием к земляному утоптанному полу седою главою, иль истовым поцелуем закопченного от лучины образа, где лик хоть и невидим, но светится.

Так, может, всем стоит писать, как Зульфикаров?

Но, как говорится в народе: "Съисть-то он съист, да кто ему даст".

Челобитные и свитки, подметные письма и грамотки посылали властелинам земли и церкви многие, достаточно было зыбких, нежных, заботных, поклонных и неистовых душ, но где их дорогие задушевные слова?

Но вот сохранилось моление Даниила Заточника: "Азъ бо, княже господине, ни за море ходил, ни от философ научился, но быхъ яко падая пчела по различным цветомъ и совокупляя яко медвяный сот; тако и азъ по многим книгамъ собирая сладость словесную и разумъ, и совокупихъ яко мехъ воды морския, а не отъ своего разума, но от Божия промысла".

Красно украшенное слово дается редким, как милостивый дар, как отметина, как золотая счастливая гривна.

Потому Зульфикаров один: чтобы одолеть безвестность, отстоять свое особное место в поэзии, надо было обладать не только упорным независтливым характером, но и верою в божественный промысел.

Кровь восточная слилась в Зульфикарове с русскою кровью, смешались языки, миры, причуды, затеи. И все же жара востока оборола стылый север: ибо родина бывает одна, и зов ее, запечатленный тысячью милых с детства примет, куда сильнее, памятнее, подробнее, хмельнее будущей городской науки.

Зульфикаров пишет на русском, но он таджик, и потому стихи гор куда приметливей, пространнее, сочнее стихов заснеженных новгородских равнин.

Нельзя верить двум богам.

Аллах Зульфикарова куда радостнее, обильнее русского Христа. И если восточные поэзы и поэмы словно бы исторгались от застольного пиршества Дионисия, полные любовного хмеля, то русские строфы печальны, грустны, в них так много нищего, пьяного, серого, тусклого, ветхого, прогорклого, изношенного, затрапезного.

Словно бы Зульфикаров снежною Русью боится ознобить свое поэтическое сердце, полное печали. И в этом испуге хоронит ее навсегда.

Тимур Зульфикаров Азию видит очами и сердцем, Россию - представляет. Московская тупиковая улочка с оврагом - его "подпиральная ключка". С таким посохом не пройдешь русских пространных угодий.

С библейской вершины он жалеет Россию, а с сердечных высот - свою Таджикию. Потому песнопенья Азии, Азьи согревают и поражают воображение, поэмы же о моей родине выстужают, как гроздья ледяных алмазов, вздетых на обнаженную шею.

Ну что ж, таково мировидение поэта. Он сам себе и судия, и Бог. Зульфикаров из тех редких поэтов, кто паломничает по своей душе. Впрочем, это самый богатый и впечатлительный мир, не имеющий границ. Мир, полный сновидений и открытий...