ТИМУР ЗУЛЬФИКАРОВ
К МОИМ ЧИТАТЕЛЯМ
|
|
...Я человек: как Бог, я обречен Познать тоску всех стран и всех времен... Молчат гробницы, мумии и кости, - Лишь слову жизнь дана: Из древней тьмы, на мировом погосте Звучат лишь письмена... Иван Бунин Всегда трудно говорить о своих поэмах. Рабиндраната Тагора спросили: "В чем смысл ваших произведений?" Он ответил: "А в чем смысл цветущего дерева?" Древние мудрецы говорили: "Знающий молчит. Говорящий - не
знает..." И все же мне хочется сказать несколько слов. Мой отец - таджик, мать - русская. И потому две культуры, две религии особенно притягивают, волнуют, томят меня: Азия и Русь. Отсюда блужданья, странствия двоякой двубережной неприкаянной веселой русско-таджикской души-музы... Почему-то и в детстве и теперь я часто-часто вижу свою русскую бабку Раису с молодой тугой тяжелой косой в новгородском яринном сарафане среди какого-то заброшенного сельского деревянного рухлого погоста - и все она машет, машет кому-то в небеса белой косынкой, но в небесах пустынно - ни птиц, ни облаков... Кому она машет?.. А потом наплывают летучие хрустальные жемчужные перламутровые полевые паутины и нежно обвивают пеленают, сокрывают бабку Раису... Сон это? Явь? Не знаю... Но русская женщина всегда кого-нибудь провожает и машет косынкой в поля неоглядные... И когда я впервые в жизни - уже сорокалетним человеком подъезжал к Новгороду, я ясно и тревожно узнавал эти поля, деревья, храмы... Эти хрустальные летучие полевые паутины осенние... Я возвращался, а не впервые приезжал... Так вошли в мои стихи Сергий Радонежский, Дионисий, Иван Грозный, протопоп Аввакум, Андрей Рублев, древние усопшие воины, монахи, бродяги, крестьяне... Я вспоминал их... Одних - смутно... Других - явственно... "Не имам зде града, но грядущего взыскуем..." Они приходили из необъятного зыбкого святого русского поля, над которым не властно время и по которому только витают, летают жемчужные осенние паутины. И я покорно и радостно встречал их и провожал и махал им вслед рукой, как моя бабка Раиса белой косынкой... ...В этом мире я только
прохожий... Ты махни мне веселой рукой. У осеннего месяца тоже Свет ласкающий, тихий такой... ...А потом далекая деревня-кишлак Чептура, и веет весенним земляным острым пряным ветром, и у горы-свалки жемчужных перламутровых нагих коровьих и бараньих черепов стоит моя таджикская бабка Ходжарой в бухарском .сладостном узком халате-чекмене и узорчатых йеменских изумрудных сафьяновых ичигах-сапожках... Она молодая еще - моя таджикская бабка; она в тринадцать лет родила первого сына, и не обломилась хрупкая ветвь от плода избыточного, тяжкого... Но вот она уходит от страшной белой горы-свалки нагих коровьих и бараньих черепов и ступает в близкий низкий гранатовый сад, цветущий красными парчовыми шелковистыми цветами, и пропадает за деревьями... И вот таджикское мое детство в тучной теплой чептуринской пыли... В саманной глинобитной кибитке-мазанке между горой-свалкой жемчужных нагих перламутровых коровьих и бараньих черепов и цветущим гранатовым дымчатым ковровым садом и золотыми теснящимися избыточными кудрявыми виноградниками... И солнечные далекие рисовые поля с горячей застойной комариной водой, где мы, мальчишки, лежали блуждали до одурения... От этих коровьих черепов, и гранатового парчового сада, и кудрявых виноградников, и рисовых томительных полей пришли в мои стихи Амир Тимур, Омар Хайям, Абу Али ибн Сина, Ходжа Насреддин, Мушфики, пыльные дальние суфии-странники, безымянные борцы за человеческое краткое земное счастье... В жадных алчных моих тайных странствиях бесплотных хотелось мне постичь и пирамиды Древнего Египта, и храмы Индии, и пагоды Китая и Тибета... И древние сарматские сосны в Пицунде, и неоглядные поля подсолнухов в Венгрии... Конечно, "нельзя объять необъятное"! И смешно рядом с вечной пирамидой Хеопса рисовать на зыбком песке маленькую свою мимолетную пирамиду... (Но ведь она живая, хоть и скоротечная, хрупкая!) Иль набрасывать сачок для ловли бабочек на Софийский божественный собор в Вологде (четыре дня не мог я от него оторваться, отлепиться, как бинт от сырой засохшей кровавой раны, и все кружил около него и не мог расстаться с ним... Уже сторож глядел на меня подозрительно, как на сумасшедшего...) И все же земная бедная душа жаждет многих крыл!.. И крыл муравья, и крыл стрекозы, и крыл орла!.. И многих стран!.. И многих языков!.. Однако поэзия - эти живые теперешние вдохновенные болезные сладкие воспоминанья и чувствованья, а не кропотливая история иль археология. Ведь для истинных творений нет времени. Они недвижны в красоте своей. Гомер велик и во времена Андрея Рублева, и во дни Анны Ахматовой. Как говорит блаженный Ходжа Насреддин: Время движется лишь для глупцов, для мудрецов - оно стоит... Песня соловья одна и та ж во все века, равно как и рев осла... При свете одинокого фонаря забытой античной трагедии сочинял я свои поэмы. И тут моими собеседниками-учителями были Гомер и Данте, Гёте и Боккаччо, Рублев и Бах, Сальвадор Дали и Сергей Параджанов. Мне кажется, что великим мастерам иногда скучно становится в райских кущах, и они тайком опускаются на землю, чтоб подышать земной пряной пылью и побеседовать с нами, тленными и скоротечными. Однако я всегда избегал лукавых мудрствовав. ваний академиков-фарисеев и благоговел перед простой мудростью пастухов и крестьян. Это академики, а не пастухи, поставили наш хрупкий божий изумрудный мир на край пропасти. Чем больше Господь щедро дает мне дней на земле, тем больше я ценю пиалу ручьевой хрустальной воды и горячую пышущую лепешку из глиняной кишлачной печи. Иногда мне говорят: "Что ты пишешь о царях, князьях, великих мудрецах и художниках? Напиши о простом смертном..." В душе каждого человека живет царь и раб. Наша литература слишком долго живописала раба, я хочу пробудить царя в суетной душе моего угнетенного плотью современника. И возродить "высокий штиль" блаженной русской поэзии. Однако мои поэмы - ни в коем случае не дотошные исторические повествованья. Все мы боялись Империи, ее недреманного гиблого ока, и чувствовали себя беглыми зайцами в ее чудовищных пограничных прожекторах. И потому иной раз обряжали наших современников в исторические одежды. Тут древний эзопов грех бедных поэтов, которого и я не избежал. Впрочем, всякое великое сочинение со временем становится историческим. Поэт - и империя, поэт - и тиран, человек - и Бог, жизнь - и загробные странствия неприкаянной души - вот главная тема моих поэм. Иногда их называют "наркотическими, эйфорическими, сомнамбулическими". Да, я люблю пенные чаши вина, а не диетический бульон литературных импотентов. Я люблю дионисийскую опьяненность краткой нашей жизнью!.. Забыли мы, что слово может пьянить и уносить от больной эпохи! Но я впал в многословие. Хочу сказать в заключение, что я не верю рахитичным специалистам, желчным дегустаторам, жрецам-евнухам литературы и лысеющим гиенам литературоведения. Я уповаю на безвестных, кротких, вдохновенных любителей вольного русского Слова, которое они незримо, неудержимо понесут в вечность. Эти люди раскупили миллион экземпляров моих тихих книг. Поклон Тебе, мой тайный, мой дальний и близкий, мой родной брат-читатель... Тимур Зульфикаров (c) Т. Зульфикаров, 2000 |
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|