ЛЕВ ОЗЕРОВ
ПРОЗА ПОЭТА
(предисловие к книге Т. Зульфикарова "Поэма странствий", Москва, "Молодая гвардия", 1980)
Коротко ли, пространно ли, - но необходимо книгу повестей Тимура Зульфикарова предварить предисловием: перед нами необычное явление современной литературы, перед нами проза поэта, и книга названа “Поэмы странствий”.
Не впервые прозу называют поэтическим именем. Вспомним: классическую прозу нашу “Мертвые души” Гоголь назвал поэмой, и в то же время величайшую из поэм русской литературы “Медный всадник” Пушкин именует “петербургской повестью”.
В литературе прошлого века между стихами и прозой было огромное расстояние. В XX веке стихи и проза пошли на решительное сближение. Виды, роды и жанры литературы стали диффузировать, переходить друг в друга. Мы встречаем в литературе этого времени ритмическую прозу и рядом с нею верлибр — свободный стих, в котором привычный ритм едва прощупывается.
Тимур Зульфикаров в равной степени поэт и прозаик. (К этому надо добавить — и переводчик таджикской поэаии и автор киносценариев, среди которых такие ленты, как “Человек уходит за птицами” и “Первая любовь Насреддина”.) Художник работает на стыке жанров и видов литературы, решая зачастую сложные пограничные конфликты, возникающие между прозой и стихами... Подчас шелковою нитью отделена у него проза от стихов, но, незаметная для глаза, эта нить все время перед взором автора...
“...И охота была неудачной, напрасной. Барабаны напрасно били, будили ущелье невинное раннее нетронутое...
И кони локайские напрасно скакали, искали, чуяли, пеной тонной исходили, истекали...
И собаки степные низкие волчьи напрасно ноздрями рылись, стлались, витали...
И смертельное копье-батик в руке Кара-Бутона напрасно пролежало, взывало, ожидало...
И не летало, не летало, не летало!..
Не впадало в тварь, во зверя отходящего, кровоточащего!.. И не впадало!.. И... напрасное!”
Музыкальный принцип тем и вариаций, баховская полифония ложатся в основу словесного действа.
Прозу Тимура Зульфикарова нельзя пересказать, она не поддается беглому изустному или письменному воспроизведению. Эту прозу не так-то легко читать. Она требует терпения, потому что ее надо читать пристально, вникая в ритмику, своевольную речь, необычный образный строй повествования.
В манере автора схлестнулись стихия поэзии, стихия прозы, стихия кино (она в умении “монтировать кадры”), стихия музыки, стихия живописи.
“...И там на берегу стояла одинокая ива и она ранняя беспечно беспечально распустилась и покрылась зелеными рьяными плакучими молодыми талыми листьями и она стояла вся зеленая и вся была в мокром сонном тяжком мертвом слепом снегу... И вся она стояла ранняя в снегу невинная расцветшая до времени своего...”
Вглядитесь в этот караван эпитетов. Он передает не только мелодику и пластику пейзажа. На наших глазах, на глазах читателя происходит плавный поиск образа. II мы словно становимся свидетелями и участниками авторского образотворчества. Автор часто прибегает к синонимическим образам. Синонимический словарь русского языка переливается в прозу естественно и художественно оправданно.
Манера Тимура Зульфикарова имеет своих ярых приверженцев, имеет и ярых противников, но она не оставляет читателей равнодушными, потому что рождена автором пристрастным, долго и тщательно вырабатывающим свой литературный почерк.
Одни сравнят его поэтическую прозу с блистанием парчи, Другие заметят на ней чесучовые складки, третьим она покажется огромным ковром с диковинными изображениями. Это воля читателя.
Однако яркость красок этой прозы не надо объяснять орнаменталистикой, стремлением к внешнему раскрашиванию. Повторы слов, фраз, периодов не назойливы, а продиктованы смыслом и сутью поэтического повествования.
“...Сказано в древности, что люди ходят по тропинкам, часто забывая о Великом Пути. О Пути Добра. О Пути извечной борьбы со Злом. Нельзя дать Великому Пути зарасти колючкой и верблюжьей травой, ^как зарос, увял, истаял Великий Шелковый Путь...
Нельзя!..
И Ходжа Насреддин сошел с малой тропинки своей жизни и ушел на Великий Путь Добра...”
Или:
“...Только зверь рыщет по земле в поисках тучной добычи.
Человек мечется, бродит по земле в поисках любви. И ее всегда не хватает, как воды в пустыне...
И все караваны земли грядут бредут томятся в поисках любви.
И человек ищет человека!.. И человек ищет человеков!.. И человек ищет человече-
Разумеется, поэзия Тимура Зульфикарова, как и всякая другая поэзия, имеет своих предшественниц. Если говорить об отдаленных — то это русские былины, персидская поэтическая классика, “Песнь песней”. Если говорить о сравнительно недавнем родстве — то это поэзия Велемира Хлебникова и Андрея Белого. Разумеется, к этому надо добавить многочисленные прогулки автора по равнинам и горам старой и новой поэзии Востока п Запада.
Причем, важно отметить, что автор по смыслу своих образов и строчечной сути выступает против киплингианского противопоставления Востока и Запада. Воспитанный новым социальным строем и новой культурой, высоко ценя специфически национальное, самобытное, почвенное, корневое, Тимур Зульфикаров не замыкается, однако, в сугубо национальном, а выходит к панорамному взгляду на историю своего народа.
Перед читателем четыре повести, две из них посвящены легендарному Ходже Насреддину, третья рассказывает о детстве народного таджикского мудреца и поэта, жившего в XVI веке, — Мушфики, четвертая воссоздает образ реального исторического лица — великого ученого и поэта Омара Хайяма.
Обращение художников слова к этим историческим именам не ново. Вспомним хотя бы роман Леонида Соловьева “Повесть о Ходже Насреддине”. В этом произведении перед нами предстает только один период из жизни героя. Вот что пишет Леонид Соловьев: “Закончен рассказ о детстве Ходжи Насреддина. Конечно, рассказ наш неполон и отрывочен: несколько крупинок, найденных нами, не
хватило на большее. Но следом идут другие, каждый найдет новые крупинки, принесет в общую сокровищницу, и в конце концов из всего собранного возникнет общими усилиями новая книга о Ходже Насреддине — книга его детства. Наша доля в ней будет невелика, зато — в основании. Тот, может быть, еще и не родившийся мастер, которому суждено написать эту книгу и поставить на ней свой чекан, не обойдет молчанием нашего труда — и в этом наша награда, надежда и утешение...” Думается, что Тимур Зульфикаров это завещание мастера воплотил в своей работе. Его Ходжа Насреддин — это и юный Ходжа Насреддин из поэмы “Первая любовь Ходжи Насреддина”, отрекающийся от своей первой любви, чтобы уйти на Путь борьбы со злом, борьбы за счастье обездоленных и гонимых, и старый Ходжа Насреддин из поэмы “Возвращение Ходжи Насреддина”, побеждающий в смертельном долгом поединке кровавого властителяамира Тимура, ибо народ бессмертен и вечен, — это живой яркий полнокровный образ.
В поэме “Книга откровений Омара Хайяма”, которая представляется мне как бы многофигурной поэтической фреской, многоголосой ораторией, Омар Хайям предстает перед нами не только
как великий поэт, ученый, философ, но и как великий гуманист своего времени, борец против невежества, ханжества, религиозного фанатизма, хранитель и умножатель народной культуры. Когда ученики вопрошают его на смертном одре о смысле жизни, мудрец отвечает: “Отдай последнее людям, последнюю рубаху, последнюю лепешку...”Поэмы Т. Зульфикарова глубоко социальны и историчны. Читая их, понимаешь: автор работал в архивах, изучал свидетельства истории, но он не выступает в своем творчестве как реставратор истории, он интуитивно, как художник, вживается в атмосферу времени и страны, в атмосферу жизни своих героев, стремясь преодолеть барьер времени и пространства и с почти физической ощутимостью воспроизвести картины давно минувшего. Почти осязаемой реальностью предстает в повестях мираж давно отошедшего, перед нами не декорации, а действительная жизнь. Произведения Тимура Зульфикарова пронизаны солнечным,
хмельным, веселым духом таджикского фольклора. Они искрятся народными сказаниями, легендами, анекдотами, шутками, пословицами. Мы как бы слышим мелодику истории, мы как бы видим воспроизведенные тонкой кистью картины старого Востока.Читателю, вероятно, небезынтересно познакомиться, хотя бы кратко, с тем, как сложилась жизнь автора этой книги.
Тимур Касимович Зульфикаров родился в 1936 году в Душанбе.
В ту пору это был пыльный провинциальный городок, в котором весенняя обильная трава побеждала еще малые асфальтированные пятачки улиц.
В саманной кибитке прошло военное детство.
Любимая книга тех лет — калмыцкий народный эпос “Джангар” с его скакунами, воинами-богатырями, красавицами, злыми и добрыми зверями. С удивительными иллюстрациями Фаворского...
После окончания школы в 1954 году Тимур Зульфикаров учился в Ленинградском университете на философском факультете, потом оставил философию и поступил в Литературный институт имени Горького, который окончил в 1961 году. После института увлекся кинематографом и одновременно в течение двадцати лет писал стихи и прозу без попыток печататься. Как ни подстрекали Тимура Зульфикарова наставники и друзья скорее выйти на суд читателя, он не сделал этого шага, пока не принял самостоятельного решения: писателю хотелось явиться к читателю не с робкими пробами, а во всеоружии мастерства.
На протяжении многих лет я с пристальным вниманием слежу за работой-поиском Тимура Зульфикарова, занимавшегося в 1956—1961 годах в моем семинаре поэтов-переводчиков в Литературном институте имени Горького. Я помню множество вариантов его переводов стихов Саади, в частности, “Сорбон” (“Погонщик верблюдов”). Тимур Зулъфикаров долго и упорно экспериментировал. Мы спорили. Он делом доказывал, что добивается решения поставленных им задач. А вершины были определены с молодых лет: Леонардо да Винчи, Бах, Данте, Шекспир, Хафиз, Саади, Толстой, Ганди... Любимой настольной книгой стал Толковый словарь В. И. Даля — нескончаемое чтение. Надо сказать, что тонкий стилист и знаток народной письменной речи, Зульфикаров никогда не интересовался вопросами формы как таковой, вопросами самовитого или несамовптого слова. Его мучают такие вечные вопросы, как художник и время, поэт и общество, добро и зло, любовь и смерть, мир и война. Он полагает, что идея, образ, характер пусть и с трудом!, но сами найдут свою форму выражения, что владеющие поэтом замыслы рвутся к своему единственно возможному воплощению, как форель на места нереста. Передать сложные движения человеческой души — вот что прежде всего заботит поэта.
Мне думается, что настала пора, чтобы художник вышел со своими полотнами за пределы мастерской и чтобы эти полотна стали достоянием многих и многих внимательных читательских глаз. Известно: у каждой книги своя судьба. Предугадать ее трудно. И все же я осмелюсь предсказать, что этой книге поэм предстоят большие и интересные странствия.
ЛЕВ ОЗЕРОВ