Так темно мне под камнем восходным,

Лучше в яме языческой гнить,

Чем на кладбище этом продолженном

Ждать и слышать людей над собою.

Мне бы вылезть за дальним крестом,

Вдоль стены монастырской пробраться

И да улицы душные вон,

Чтобы с плеч комья глины сбегали,

Иль в монашеском одеяньи

Проскользнуть за железные двери…

Стук!.. Язычники оголтелые

Надо мною плиту отворяют

И кольцо золотое снимают

С обручального тёмного пальца,

Не встревожится колоколами...

О, моих не приемли молений—

В этот мир не хочу возвращенья!

И утеряны исходы

В мир подзвездный

И в эагробный-

Только светят мои кости.

Ах.как трепетно я пожил!

Как на травах-сеновалах

Девок изнурял покорных,

Жён-изменниц гладкокожих

Настигал за одеялами,

Да из ведер величавых

Воду росную пил поутру,

И костры водил ночами

Из кривых крестов кладбищенских

Возле деревенек нищенских...

И упал в какой-то местности

Пьяным глазом в пыль вечернюю.

О Господь, о если есть Ты,

Воскреси на ночь весеннюю!

Одно тепло лишь, что в стакане чая

В декабрьских руках моих извивных.

А вся земля вокруг холодная немая

С одним огнём над вышкою погибельной,

С одной метелью над полями вымершими,

С одной солдаткою, у окон поостывшею,

Как чайник, к полночи закутанный напрасно -

Кому его тепло ловить губами?..

Сугробами серебряно всходящая

Бездымная бездонная земля моя,

И некуда от холода попрятаться,

Леса - и те под топорами маются

И падают огнями рассыпающимися

На волчьи стаи, жжёно завывающие

В твою сплошную беспробудную неволю.

Потом в нашествии великих половодий

Метель, поля, солдатка, пни затонут,

И волчий вой, далекий и ничтожный,

Со дна бесшумными кругами разойдется...

Но будет вышка реять незатронуто.

Стихи полуденного распада

Нагретых скал и сдержанных оленей,

В полете над бездной медленно уставших

И в воздухе сонно оставшихся.

И самолеты на цветах качаются

И дева нагая нагая

В песке у реки расстилается,

Серебряная и вольноногая,

И отрок льнет над нею тонконогий,

Скользит губами, выпуская груди

Холодные, как утренние луны,

И долгие, как дыни остроуглые.

Стихи полуденного распада

Рыб на дне высыхающей заводи,

Птиц, с зарядом в крыле разгорающемся.

Стихи полуденного распада

Синих глаз прокаженного мальчика,

Настигающего и падающего.

Стихи моего умирания.

На лугу, среди вольных цветов.

И чего вам не жить животом?

Луг ваш свежий ничтожен и тесен,

Ржаньем жгучих коней окружен.

Эй, хватай белоногую девку

Рабьим ртом за горячий живот!

И тащи её в дикие чащи,

Где свободно бегущим ногам,

Мало вас по векам пропадало

На крестах, на кострах, на ножах?

Ой, забудь, затумань свою голову!

Острой прорубью успокой.

Чу! Рычат по-звериному кони,

Чуя бледность и шаткость её.

Будет век - и по землям притихшим

Миллионы в колонах пройдут,

И навечно копыта сплошные

В черепа, торжествуя, врастут.

И всё темнеет и темнеет лес.

Оттуда слышен душный коростель.

И тихо, как пруду, и вольно мне.

А травы оборачиваются водорослями,

И станет мне, как от свечи, светло,

Как от сырой свивающейся молнии.

Сова глазами прошумит, и свет в них жолт.

И я теперь во тьме уж вижу чётко

Верхушки сосен и затопленность лугов,

И городов в звериность погруженность.

А утром забредут коровы в наводнение

И голубыми мордами зальются

Над самолетом тихоструйным м бесшумным,

И мир в воде прозрачно будет длиться,

И росное лицо мое со дна

Начнет серебряные круги излучать.

Пойдут по водам нимбы.

Пойдут по травам бородатые пустынники

К церквам, сквозящим через нежные берёзы.

Темнеет лес.

Всё замутил, забыл я,

Объятый сонью расползающихся сосен.

Янтарной стаей пчёл медовых.

Он рос и, стоя, опадая развесисто,

Лицо её обтягивал иконное.

Но были ноги голы и щедры,

И волки ради них лизали пламя,

И головами начисто сгорали,

И окружали тот костёр кругами бездыханными,

И ширились круги лежащие

И прибавлялись, как от возрастающего камня

На омутах реки, пловцов вбирающей.

Но убывал костёр, чернея и густея,

И тут она горящими поленьями

Взыграла над лицом своим изменчивым,

И, встав на угли затрещавшими коленями,

Заплакала над стаями, ей верными

А пчёлы, побросав вмиг потемневший лес,

Несли в зубах своих по волчьей голове.

Торжественное умирание крыш густеющих.

О поезд, поезд, в ночи слезу смахнувший

С лица кудрявого поэта...

Как мог его забыть я?

Мы с ним средь сосен у костра дышали.

Теперь согбенный лес недвижен у могилы.

Прости меня за то, что жив остался.

Медовыми спокойными крестами

Струится кладбище, стоит густое кладбище,

А волки, волки охраняют стадо

От раскаленных и тягучих водопадов,

К волчице ластится ягненок мягколапый,

И тигр оленю лижет бок пораненный,

И человек в ночи спешит к чужому стону,

И дверь распахнута, и горяча постель,

И девственница там лежит нетронуто,

К колонне голова моя поникла.

Мне чудится пророков череда,

С высот назначенных на город мой воззрившаяся,

Где кошки красные над крышами летят,

В храм входит Бах.

Вздёрнутые рыбами прозрачные брега.

И дно клубит песчаное

А, может, заживёте глубже, радостней,

С моих вернувшись похорон?

И будет нищий на тропе старик вам близок,

Вы все ему одежды отдадите

И поплывёте по реке замедленной

Вдоль искажённых наготой безверных женщин.

/Их пятки чистые круглы, свежи, как яблоки, -Изнемогающие за забором яблони

На голову твою осыпятся металлом?/

И, реку оттолкнув, взойдёте стаей

Тягучих и свободных лебедей,

И города пойдут теряться дальние

Под взмахами обрадованных крыл.

/Ты этих человеков полюбил?

Ты эти улицы кирпичные простил?/

А лебединые высоты так печальны,

Как лес берёзовый в чужих жужжаньях пил.

И, может, над холмом моим протяжным

Поймёте вы, что в мире нет могил

Для любящих, обманутых, стенающих...

Лишь синяя изломанность реки

За соснами теряется, теряется.

Они, проницая, множатся -

Те силуэты истошные

На пейзаже мозга.

Десять женщин с камня озарённого

В этот пейзаж продолжены,

Но слиты с поверхностью камня

Поверхности их взбешённые,

И переход слияния

Глазам моим невозможен.

Но головы их ощутимые

Над камнем в движениях зримы,

И этот камень влетает в голову,

И в неровном пейзаже мозга

Другие камни тревожатся

Головами прожитыми.

Там и ныне возводит татарин старинный

В самолет серебряный стрелу ядовитую -

И на сосны слагает тот острые крылья.

Там утиные реки не слышны, невинны.

Там поля под туманами прячут пустыню.

Там у церкви таятся детишки босые.

Там деревни похожи на странников нищих -

В чем повинны они, в чем повинны?

Над колодцем - вдова, две груди - два ведра,

В них вода ль над краями измаялась?

Ох, ты рань, ты пора - век мне выть, куковать?

Там невинен дымок над вечерней избой,

Надо всей холодеющей Русью.

И когда ж ты, татарин, всем телом найдешь

На стрелу свою давнюю злую?...

Чистоволосые монахи скорбят у голубого дерева -

Там помирает божий странник, Русь покидая беспредельную.

Кого он позади оставил? Котомку кто ему собрал?

И путь пошел святой и дальний по нищим селам да церквам.

И что он горя поувидел, полей убогих пересёк,

Что в чаще тайной /не услышали б/ две ночи пролежал ничком.

Он понимал бессилие ярости и то, что здесь судьба была — Конец великого пожара с концом его земли свела. Чистоволосые монахи скорбят у голубого дерева.

Он перешел межу последнюю - колокола вослед пролейте!

Черных скважин пути на головке нечесаной –

Ты её опускаешь на пруд, о горящая девочка,

И кричат из пруда закипевшего лебеди,

Запевшие по золотому городу,

И храма двери дрогнули, и свечи

Призвали из пожаре всех неверящих –

Они по улицам, как звери, дико бегали,

И с женщин рвали опаленные одежды,

И суетно катились по асфальтам,

И в реку ледяную жадно падали,

И плыли там обугленными парами,

А хор калек из храма поднимался,

И опадало, уползало пламя,

И три спасенных переулка ликовали,

И там три мальчика, как три цветка, стояли,

А остальные плакали и каялись,

А угли, в искры разойдясь, текли сияниями,

И кто-то долго, долго реял в небе

Над городом, которого уж не было.

И уж ползли по переулкам слухи,

Что Он изгладил горб старухе утлой.

Над недвижной медовой рекой,

И забившиеся, и поплывшие

На пчелиный на берег другой.

Там восстанут из трав юннотелые,

Затаившиеся, как крючки,

Рыб серебряных насквозь поддевшие -

Вы распластаны? побеждены?

Навек выхвачены из воды?..

Что ж ты долог, бесследный мой берег,

Что безлюден и соснами взрыт,

Что звучишь чистоногими девами,

К дальним травам разводишь круги?

В белых туманах дороги полночной

Верю я в край неземной и бесплотный.

Веет от сосен его тишиною.

Тянет от рек неподвижностью тою.

В облаке тихом далёкая вольность.

Нету там лая собак за заборами,

Нету там криков за пьяной гармонью.

/Из-под колёс десять радостных глоток,

Перекричавшие взвизгнувший поезд!/

Ночью пустой на перине пуховой…

В белых туманах дороги полночной

Вьются беззвучные пенные лошади.

На том берегу дикий лес разрастался -

Там десяти тигриц над цветком извивались,

И мордами долгими меды вбирали,

И плыли все женщины к зверскому берегу -

Там прыгали и ликовали медведи

И лапами тихими груди им мерили,

А я оставался с песком и одеждами,

В которых они, сатанея, терпели

До этого вольного берега.

И лег я глазами горящими на реку,

И рыбы, мутнея, теряясь вначале,

Яснели, пока остывал я глазами,

Тот берег в моей голове успокаивался,

И встал я, и звери зверями остались,

Меж нами река невозможно качалась,

И в спину мою, уходящую кротко,

И шпиль её, как перископ подводкой лодки.

/Он видит и со дна! Он ждет! Он знает!/,

И ворон зорко к острию спадает

И оком раскаленным длинно водит

По берегам, где по-сиротски плачут толпы,

И колокол со дна кругами всходит.

Толпа, как сука, потерявшая детеныша,

Старухами обнюхивает воды,

И голова священника простреленная

Всплывает и зовет свершить служение

На дне - и вмиг пустеет берег,

И лес окрест нарушен диким бегом,

И лишь старухи, высоко запевшие,

Выходят из одежд своих торжественно.

Нагретых вод и скал бессмертных

Моя пустынности преходящая.

И голова моя безмерная

Над этой глубиной кривляется.

А синяя чинара у реки

Бесшумно размывается,

И скалы, скалы тихие

По ветру осыпаются.

Я голый здесь брожу,

Срастаясь с камнем телом льющимся,

Не различить меня орлу

С высот смертельных клювом чутким.

Я возвращен недвижной каменности,

В шипящем свисте рассыпающейся.

Я принят длящимися скалами,

И воздух надо мной кончается.

Незнакомая женщина

Позвала меня в лес осенний:

Идём! Там, на ели,

Три красные кошки с визгом желтеют.

Белке приросла к горлу лесоруба

Под последней сосной недорубленной.

А мать стремилась в ногах палача,

Чтоб сына он не стрелял.

А сын сказал: Матерь,

Да лес-то уж весь порубленный,

Да что ж мне сосной недогубленной?..

А лесоруб о пень разбрызгал белку.

И встала и больше не плакала женщина.

И упало последнее дерево.

Разно крытые бабочки густо вязнут

В вечереющих полях.

О, эти пульсирующие краски

В течение одного дня.

И в них заблудилась женщина,

Которой утро обещано.

Она отбивалась от крыльев

И радужной пылью вымазалась.

А бабочки были рады

Ей завещать цвета -

Сиять она будет завтра,

А бабочки - никогда.

Когда окончилось поле,

Её подстерёг мужчина.

Он внёс её в реку изогнутую

И, вымыв, в песок опрокинул.

А утром мужчина был серым.

Женщина была бледной.

А река была многоцветной.

Сугроб был округл и дымчат.

И дымные девы, выйдя из проруби,

В него, как в платок искристый,

Входили и кутались гордо.

А отроки в шубах собольих

Отражали волков неспокойных.

А потом костры возводили

И сугроб /их платок!/ топили.

И студились, стыдились девы.

А отроки дерзко и веско

В шубы кутали их, покорившихся.

Высокой грудью их вспоим покорно.

И обезумевший роддом всю ночь, всю ночь

Круглых самок дверями захлопывает.

Если б ты их слепых уморил

Врач седой, за очками таящийся,

Чтобы эти пустынно ушли

И у рек вдохновенно расплакались,

И свободно текли б по воде,

Ту звериную слепь забывая -

Врач, мы люди - спасибо тебе,

Что земля скоро станет пустая!

Свалив бегемота в студёную пропасть,

Люди в шубах смеялись долго.

А бегемот трескался и терялся.

Сказал отец девочке маленькой.

Но к проруби слетелись вертолёты,

И лестницы упали к бегемоту,

И подняли его за зубы в воздух.

А девочка радовалась, радовалась.

Папа, папа! - скучному отцу она сказала –

- А сколько надо вертолётов,

Чтобы всех спасти бегемотов?..

Ненавязчивый сад отчуждённо желтел,

И астры не пахли.

Из звериных гуляющих деревень

Старцы, как попугаи, бежали.

И один из них нёс на спине

Белый храм куполами в небо.

Решив, что несёт он медовый букет,

Налипали на шпили шмели.

Старик упал, не успев прошептать.

А шмели вдруг стали яры—

Над полем, над сумраком скошенных трав,

Пять цветов золотых воссияли.

Остромордые псы проросли из заборов

И опасны для странников грезящих.

Муравьи по сентябрьским травам похожи

На буйволов измельчавших, но свежих.

А три рыбака у реки невинной

Похожи на трёх щук.

Сейчас у них длинные пасти выбросятся

И, ликуя, они поплывут,

/Теперь и крючков терпеливых не надо.

Теперь все запреты, заветы, преграды,

Все сети рыбачьи обшарим руками

И девок густых с берегов нахватаем!/

И три рыбака по-собачьи залаяли,

Опаснее псов остромордых взыграли

И бросились к тихому страннику.

И так его долго носили и рвали,

Что псы за заборы обратно врастали.

А странник синел у реки несказанно

На весь этот мир, где и псам было страшно.

Мучительные медленные водопады.

Орлы, к тюльпану красному

Томительно притянутые.

Сейчас туманный ливень хлынет,

И по плечам твоим косые струи задрожат,

И, словно камни белые со дна,

Вдруг плечи твои станут зыбкими,

И, вся неясная, по травам затопленным

Ты рыбою точёной изовьёшься,

И трону я тебя легко и вольно,

И ты серебряными кольцами забьёшься,

И вытянешься прямо и истошно,

И изольёмся,

И ливень кончится.

И лес малейшей искры ожидал,

Чтоб пламенами сгинуть в небеса,

И самолёт попавшийся дрожал

В злорадной паутине паука,

И поезд был обмотан богомолками,

Которым церковь утопили в озере

И вдоль всех насыпей белеющими толпами

С последним пением всё множились которые,

И птиц бесчисленных летел с заборов вздох,

И в норах протекал олений ход,

Запрятавшийся от разросшихся орлов,

А я был худ на берегу средь тел кишащих,

Средь этих женщин, охвативших явно

Всех отроков, к пророчествам назначенных,

И самого меня одна вела

Округлой тишиною живота,

Но я стоял и отворачивался я

Средь этого несметного зверья,

/А за стогами мир иной сиял,

И та река брала, но не текла/

А женщина другого повела

И с ним стонала из кустов, но не звала,

Он, снявшийся с креста под облака,

И я прошёл, и в зарослях улыбчивых

Раскрыл ту Книгу, что шепнул он тихо

Пред криком тем, и Им непобедимым.

Вдоль дороги моей,

Эти белые козлики

Среди сизых полей.

Постучу осторожно

У калитки чужой –

Все друг другу помощники

В перегнившем сарае

Лики старцев из храма,

Словно вишни в саду.

Натолкнусь я на робкую

Кринку сливок густых.

Мимо пса улыбающегося,

Мимо грядок пройду.

Занавеска замается,

Задрожит по окну.

Ты вдовица ли? девица?

Ты старик ли святой? -

Все друг другу заветные

На Руси заревой.

Все мы тут обделенные

На Руси вековой

Все мы тут опьяненные

На Руси золотой

Вы безмолвствуете жалобно,

Мои веси изначальные,

Даже сосны-истуканы

В этой неми виноватые,

Первой хатой, первой хатой,

Тьму коротконогих встретившей,

Я горю.

Первой бабой, чистой бабой,

На полу с поганым смешанной,

Я горюю.

Вновь те тени, тени канувшие

Над границами.

Дышут рты их окаянные

Нашими пшеницами.

И опять их встретит рабья,

Деревянная,

И пойдёт полутатарка

Под татарина.

Там, в дупле, олень забыт,

Там, в вершинах лунных сосен,

Чутко водятся два лося.

И в ручьях форели визжит,

И охотник пулю метит

В глаз кишащего медведя.

Плеском леса я затоплен.

След мой слабый чуют волки.

И напрасен мой костер –

Зуб их вожака хитёр

И извилист, словно тело

С веток серебристой девы…

Глядишь с перрона вечереющего,

И мальчик на руках твоих влюблённых

Округло розовеет.

Там кошки прыгают у окон на подсолнухи,

И у заборов тихие старухи молятся.

Сейчас пойдут цепляться напряжённые вагоны,

И кольцами огней скользнет неправый город.

По лесу ты пойдёшь, где травы срезаны,

А сеновалы упоённые пусты.

Чего ж не побегу, не слезу я?

И пропадём втроём под соснами великими,

И поплывём в ночных парах реки,

Где только головы, чернеющие скользко,

Где выйдем на свободные пески,

К медленно взойдут и тесно груди

И. мальчик больно и бессонно будет

Лучиться на забытом круглом пне,

И станет вольно и ничтожно мне,

И брошусь я в клубящиеся ели,

И будут отдавать густые ветви

Щекам моим пустым горячую росу,

И плачущим я выбегу из лесу,

И в поле широко и жадно упаду,

И мальчик там серебряно задремлет,

Прижатый горестно к груди её свирепой.

Твои певучие колени,

Выплескивающиеся из реки...

Я этой ночью примеривал петли

Трамвайных улиц и был один.

Какое купание это пронзительное

За несколько дней до сентябрьских дождей.

Торжество на женщине кишащего мужчины,

Что ростом дошёл до её лишь грудей.

Вся резь её в том торжестве неравном,

Вся сладость засевшего в скалах охотника,

Когда олень пить поток выходит

И круглым нетронутым зреет боком.

А где ж твои истины, данные Богом?

Где девичья свадьба у нежной иконы?

И как я сумел, как посмел этой ночью

Остаться в живых среди зверского города?..

Как будто мне вдруг, близ взбесившихся рельсов,

Колени твои были кем-то завещаны.

Мужчина привёз проститутку

В оснежённую избу глухую

И стал тушить окурки

О груди её не растущие.

Тогда она сказала, что она невинна.

Тогда он вышел и в сугробе утопился.

Вкус родины моей в июньском яблоке.

Все смытые дождями крылья бабочек

Лежат в траве, как паруса неверных яхт…

Я под чинарою разливистой пью чай

И сплю под одеялом многоцветным,

К слышу сладкий луг в густых шмелях

Ноздрями искажёнными и свежими.

Река, река, река уносит мальчика.

Тропа, тропа, тропа уводит мальчика.

Лишь мать его с улыбкой будет ждать

И шорохи садов в ночах считать.

Я в городе чужом с людьми чужими...

Мне чудится плеск пыли под копытами,

Крик старой женщины в кибитке накренившейся...

В июньском яблоке вкус родины покинутой.

-Я брошусь со скалы небесной

Открыла глаза дева равнобедренная,

А отрок преданно бросился.

А дева возвратила голову в песок,

И, ресницами трескаясь, была непробудна.

Отрок вынырнул и над ней прошёл,

И на неё упали капли круглые.

Я по равнине отуманенной скитаюсь.

Три женщины меня подстерегают,

Но чешутся мои глаза бескрайние

От девочки, с прутом скользящей в травах

За красною разрушенной коровой, —

Хлестни меня прутом своим по горлу,

Чтоб захлебнулись, замутились твои ноги,

И встал я у колонны успокоенно,

И головой ударил, словно колоколом,

О бедную закинутую церковь,

И ворон чтоб слетел темно, надгробно

На голову мою, смиренную безмерно,

Но три меня подстерегают женщины

И визгами утопшими тревожат –

Три дальних девочки за красными коровами,

Три уходящие а последние озёра

Мои, мои и мною не спасённые...

Коровы алые за мной бредут бездомно,

А девочка в глаза мои смеётся

И тянет мне цветок в налипших пчёлах.

От бесцельного лишнего тела,

В ней город прозрачно мерцал,

И только лиц знакомых не было.

Так глаза, отворённые на жизнь дна

В клубящихся чистых реках,

Впускают рыб замедленных

И чуют их туманности неясные...

И город толпами живыми продолжался,

Но и в знакомых переулках прожитых

Не видно было ни родных и ни знакомых,

И чьим-то тонким замышляющим лицом

Плыла жена, влюблённая в другого,

И даже голуби с разгульных подоконников

Визжали извивающимися гончими,

Кота ж, их жаждой в зайца превращённого,

Ловил рукой медвежьей сытый дворник –

И даже этот дворник был иной,

Чем та старухе в голубом тулупе,

Что окна стерегла полночные его,

Когда он плакал и провидел всё о людях.

И что ж теперь ты, город, мстишь ему,

Чужую и безлюдную толпу

Ему навстречу двигая безмерно?

А, может, все его бессоницы неверны?

А, может, он за них казнённым-то и не был,

А просто среди тьмы прозрел, уснув?..

Заспанные птицы стоят над лесом,

Сквозящим пусто.

Там выбежавшие грибы бесчеловечны

И гниют беспробудно.

Но вот сдвигает гирлянды стай

По небу.

И моя пустынность, без людность моя

Нарушена этим смещеньем.

Там лист ворочается красный

По воздуху,

И взлетает жираф африканский

Из ледяной проруби.

Но это сулит зима скорая,

В которой инородцам рискованно

Ютиться в густеющих прорубях.

/Бывает земля, как прорубь –

В ней все инородцами ежатся/

А сеновалы на полях высокие

И девственно неокруглые,

На верхушках их девы голые

Вдали от мужей ликуют.

И пальцы их пахнут свежими яблоками,

Когда они вглубь стогов опускаются

С лесорубами заждавшимися.

И бьются стога, и пустынности моя,

Как лес, лесорубов впустивший.

Но тут по полям крадутся мужья –

Гореть тем стогам, но о милости

Молчать до золы отдымившей.

Их гранями переливчатыми,

А берега клубились безразлично,

И только слышались с них крики заблудившихся,

И вздох овчарок, к их гортаням приютившихся,

И на реку легло смирительное дерево

И потекло, а остальные оробели,

И рушились под пилами смеющимися,

И извивались их губители причудливо,

И у костров их лица были скудными,

И женщины их были злей обвала,

Что вдруг течет по головам бывалых горцев.

И только рыбы нежно окружали

Задумавшихся прежних рыболовов,

И серебряные бока им отдавали,

Когда они о волны уставали,

И были рыболовы благодарны

И каялись.

Потом ушел туман - брега означились -

По ним, куда ни глянь, псы извивались,

Но шла вокруг меня густая стая,

И я по-рыбьи в рабьи рты смеялся.

Над половодьем трав запутанных

Я вышел к водам отрешённым.

Через сто лет сюда вернусь я

И найду себя, отражённого.

Там будут рыбы тянуть, как мёд,

Глазе мои, вечно льющиеся,

И ночная купальщица на песок

Будет звать моё тело вьющееся.

Но будет берег невозможен и зол

Со всеми его причудами.

Бегу я, живой, от бессмертных вод,

И колокольчик чуток

К ногам моим вольным, которым ещё

Этот берег короткий доступен.

И дева была неспокойна

И выпукло вырезана.

И каждое дерево птицами вскрикнуло,

И перепугались крестьянки забитые,

Когда из подолов их ели забили

Из дятлом опущенных шишек.

В точеном озере рыбы высились,

Хвостами презрев глубины.

Сказал я:Пойдем! - и она притихла,

И сразу, как павшее дерево, выровнялась,

И то, что трава нас чуждалась визгливо,

То ясно нам было. Но ровно нам было

Средь этого леса чудившего.

Тогда те крестьянки, забив о забитости,

В нас острые ели стремили презрительно.

Я осенним ручьем омываюсь

И студённость его рассыпаю

На лицо своё тихое, зябкое.

Даже птица не звякнет крылами,

Даже конь по тропе не восстанет.

И снега, что в полёте недальнем,

В мои глаза заходит дождь бескрайний.

В полночных окнах силуэты завизжавшие

Клянут и к горлу, угрожая, близятся,

Но липы пенятся шипуче и колышутся,

И, голосами птиц давнишних вдруг оживши,

Меня оберегают, укрывают

От этих рук, со всех сторон слетающих.

Спасибо, что забыв о моём горле,

По перьям птиц, Тобою возвращённых,

Их руки слабые поплыли осторожно...

Стоит в моих глазах осенний дождь.

И бабочкам смиренно не служили?

И груди властные с разбегу не сложили

Три девы одичало разлучаются,

Три с посохом уходят тихо странницы,

В трех дальних горизонтах размываются

Округлыми восставшими туманами...

И тут он горько, побежденно поднимается.

Мои руки на ногах твоих смеркающихся.

И озеро голубеет.

Куда же деться нам средь этих, вставших

Над рожью лицами запавшими, закатными?

Все поле до краев лежит замятое –

Там девочки лежат тайком от матерей,

И стая зоркая глаза стыдливо спрятала,

И слепо заблудилась средь деревьев,

И козы душные щипали птиц высоких,

И рыбы лаяли, псам отгрызая головы,

И напряженно бились самолеты

На радостных крючках сбегавших рыболовов.

Куда же деться нам?

А в этот храм заброшенный

Войти средь ликов и ударить в колокол?...

Земля моя родная, перевернутая,

Лишь пьяницы твои поют под поездом,

Лишь баба красными руками роет поле,

И мальчик ждет её тихоголовый.

Любимая! Моя! Да разве можно

Томленье самолюбья давнее,

Как зной нещадный в поле безоглядном.

И, как деревья вымышленные,

Но как ты велико, смиренье тихое,

Пред этим шевелением возомнившим!

Как в поле том унылая нора,

В которой обитатели шуршат,

Носами чувствуя дождей преддверие

И их летучее прохладное паренье.

Или кривлянья полосатых циркачей

Близ укоризненных, но всепрощающих церквей

В селениях, где нищие детишки так щедры,

Подсолнух высыпая в твои руки.

И тут от пяток их стремительных босых

Глаза мои, себя навек забывши,

Слез полны.

Дерево, дерево, на ветвях девы

В немых простынях холодных.

Что значишь ты, дерево?

Что дичью и немью

Вокруг расстилается поле?

И там увядает козленок на привязи

У самой реки испарившейся,

И там три старухи бездонными ликами

Над кладбищем свежим нависли.

Чего мое тело в несметной пустыне

Живет и, следов не оставив, бредёт?

Ведь все здесь растратилось, выгорело, вымерло,

А дерево в девах поет и поет,

И плещется простынями по ветру,

И жалобно веет эа мной –

То яблоней белой, то яблоней пенной,

То в морге лежащие под простыней

В последнем ряду неколышащемся

Мне влезшими на ветви видятся.

Но вот опадает с одной простыня,

И тело слепящее веется,

И вмиг над пустыней гремят облака,

И в ливнях козленок захлёбывается,

А те засверкавшими долгими рыбами

Слетают лениво в потоки стыдливые

На вершине горы,

Где извечных растений узоры дремотны,

Точных рыб плавники

Намечаются в хищном озере.

И над сыном склонилась мать

Юннолицая,

И взошла золотая пчела

Из цветка застыдившегося.

И чего же ты густоволос,

Если дни твои все оборваны?

Если срывы летучие коз,

К водопадам прильнувших губой,

Как пойду я отсюда одна?

Озираться-то как буду, пятиться?

Как спиною терять тебя,

Лишь на пчёл да на рыб оставленного?..

А откуда здесь озеро синее?

Склон крутой /чтоб назад не хватило сил!/

Набегу её осенил-

Сколько ж здесь матерей юннолицых

А твои провиденья - не месть ли за изгнание?

За твою больницу одичалую,

По которой дожди лишь стучатся,

И за окнами неясными

Сад настойчиво мается?

Сто ягнят со скал точно бросаются

На закатные волчьи пасти,

И города разваливаются,

И камни восходят парами,

Запредельные стаи обваривая.

А больница твоя нетронута? -

Нет! Ты бьёшь по спасительным окнам

И к бесшумным пожарам выходишь,

Тех, в больничных рубахах, выводишь,

Что молились с тобою эаброшенно.

Белым строем на глади пепла

Вы идёте и вязните медленно.

И одни только бледные головы

Долго, долго над пеплом слёзны.

Пустынности площади полночной.

Её прошедшие, истекшие толпы

За стенами монастырей заброшенных

Нашли конечное спокойствие,

И юные головки тонких дев

Истаяли, хрустя, в святой земле.

А красный конь ликует многоного,

По куполам церквей копытами проводит

И пьёт заплесневевший дождь из колокола,

Что перевёрнуто упёрся в грудь казнённого

И верного пророкам звонаря.

Вступи на площади, человек, вступи на площадь!

И сто копыт притянет голова твоя,

И будет на осколки вмиг разгромлена,

И ноги побегут к реке освобожденно.

Гуляет красный конь и ржёт истошно,

И втягивает в пасть свою дома,

И окна чёрные хрустят в его зубах.

- Мы глухо спим — чего ж ты губишь нас?

Мы даже камня не вонзим в твои бока...

Но, бедному, куда ему девать

Копыт взбесившихся растущий гневный град? -

Он катится, летит и бьёт по городу.

Все беглые, глухие, отчуждённые,

Из спален тихих, тёмных извлечённые,

Обиженно вытягиваются к площади.

На моём балконе,

Затонувшем в облаке,

Журавлиная стая мурлычет.

Я тушу свою лампу,

Полночную, горькую,

Птичьи линии вижу и слышу.

От балкона тепло говорливое.

/Здесь полночные улицы зыбятся/

От балкона протянутся птицы

К азиатским садам распустившимся

Над кибитками накренившимися

Косо спустятся крылья густые.

Там найдите черешню разлившуюся,

Ей про этот балкон промурлычьте.

Может, вспомнит она, может, вспомнит,

Моё последнее веселье.

Моё предсмертное везение.

Чужие женщины со мной крадутся по лесам

И блещут радостно в моих пустых руках,

И въются туго у моих смятенных губ,

И сосен красные стволы меж нас бегут –

С животной гибкостью заизвивавшись вдруг,

Нас обовьют они? Удушат? Воздадут?

Кому ж еще чинить здесь правоту?

В звериных городах лишь звери подрастут,

Пустые храмы пьяно обойдут

Кому ж еще чинить здесь правоту?

Мои последние бега с чужими женщинами…

Потом взойдут в предсмертных озареньях

Их лица над моей постелью загоревшейся.

А не последние ли мы? А не последние?

А тем пророчествам не время ли, не время?

Здесь и леса осенние засохли без дождей,

Здесь и козлята превращаются в свиней,

Что жалят ядоносно камни беззащитные,

И те кричат, как вороны, и сыпятся,

А сами вороны метеоритами остылыми

Летят, и астроном глядит брезгливо.

А ноги женщин округляются копытами,

Полощутся по рекам заунывно,

И что детишкам этим чистым дышится

В колосьях, извергающих пески лишь?

И красные верблюды наготове

На русском и не чаявшем их поле.

И щурят круглые глаза старухи одичалые

И разъезжаются глазами азиатски -

Всё легче так глядеть не малые пожары,

Что избы первые беззвучно убирают

И кротко от ведра воды пока кончаются.

Обременительных оленей чтоб подкашивать.

Но где взять вёдра для того пожара?

Его унять - и слез, и рек не хватит.

И там прошепчем ртами искажёнными—

Последние мы! Вышли те пророчества!..

То ущелье, та трава, те птицы свежие,

Через руки мои протекшие

И восставшие горячо, разливисто

В небе том неутомительном.

Даже камни были мне родными,

Даже трещины в них ящериц таили,

Что свистели на меня глазами синими

И сияниями хвостов таинственно светили.

А поток в глаза прозрачно пробегал

И сгибал меня, и очищал, и растворял,

Извивая молодые мои ноги.

О, как был я тих, чинарами влюблёнными

Окружённый и обласканный нетронуто.

И орёл прошёл с высот заворожённый

Той моею тихой неготовностью

К миру, над которым клюв свой зоркий

Нёс он точно, но следил охотника.

Что ж тогда, на той лужайке слёзной,

Я не лёг и не подставил горло

Под его падение, которое

В том ущелье удержало бы меня

А теперь моя струится голова,

Города в себе полночные держа,

Где суров фонарь надменный

Над тремя раздевшимися девами,

Что сомкнули шею старика

И грызут её, и плачут, и визжат...

В том ущелье потерялся б я, застрял

В той неначатости навсегда, наникогда.

Но была так притягательна тропа,

Как задумчивый козлёнок для орла.

Где глаза мои обмелели

И под простынью ноги истаяли,

Замахала руками костлявыми,

За осенним окном замелькаю,

/Ах, вы люди, у окон оставленные,

Из халатов предсмертных заплакавшие.../

Потеку за торжественной стаей,

Журавлём ослабевшим пристану –

Птицы, птицы, я странник отживший,

Мне на землю нельзя опуститься,

Мне в высоты назначено вытянуться,

Где и облако не задымится,

Где рядов ваших точных не слышно.

Дайте, дайте мне напоследок

Вашим криком живым продлиться.

Там врачи ль в одеяниях снежных

Водят ружьями безнадежными,

Два костра начиная на площади,

Чтоб спалить два крыла моих вольных?

Эх, да сгиньте вы с вашими криками,

Торжествами, слезами да ликами,

На которых лишь отсветы пламени,

Всех не ваших, не здешних, смиряющего.

Мне оттуда святая могила

Моей матери неостылой.

Отделение камня от рассыпающейся горы.

Замедленность водопадов слабеющих,

До земли параллельно не дошедших...

Но то были только предвестья.

А будет одна пустыня

По земле покорно искриться,

И сгинут все воды, и снизятся горы,

И крылья орлов обернутся песком,

И в лицах оленей, цветов и жуков

Проглянет всесилие черепов,

Но голоса с неба не будет,

А будут лишь ложные тучи

Над мордами течь, в которых

Одна лишь мольба об озере -

А мы-то, а мы невиновны,

Чего ж языки наши сохнут?

Не мы ж в городах полночных

Терзали девственниц вольных

И стариков оставляли

С протянутыми глазами

У обойдённого храма?

Худых ясновидцев закапывали -

Такие кругом пространства,

Что крик их, как об реку камень!

Не мы же... За что ж нас выводишь?

За что ж наши никнут детёныши?

Но тут опустилось облако

Неиссякаемым озером,

Но были поставлены волки

В прохладных к нему проходах,

И грызли они и выплёвывали

Двуногих ползущие головы.

И упадает, и в цветы вживается.

И скучно людям, той сутулой горстке,

Которая в ногах моих скитается,

Которая в конце моем осталась.

А горлицы узорные и медные,

Как скулы мои безвозвратные.

/Их жены губами гладили/

А будет быстр рост червей,

Как горных рек извивный пробег.

А кости пусто птицы вознесут,

А через тысячу лет

Снова тронусь я в этот путь,

И даже те же будут цветы

Вбирать и хладить лица черты?..

Но тут я увидел, как лицо съёживается,

Как запела святая любимых горстка,

И понял, что это последние похороны.

В этом городе сластолюбцев

Женщины мудрые.

И тогда вседневно сплю я,

А всеночно в окне своем мучаюсь.

И один вижу смысл живой,

Что в деревьях, птиц провожающих

И вослед им листая пускающих

И ветвей обозначенных голь.

И тогда вижу город иной

С теснотой золотой куполов,

С переливами колоколов

Над разливами нежных цветов,

Над головками льняными

Из пшениц детишек смирных,

Над отроками, дев склонившими,

Но сбежавшими, застыдившимися,

Над телёнком остановившимся,

Вижу город свой, так и не сбывшийся.

А последние звуки теряются,

По прозрачным лесам разбредаются,

И опять гиблый город в окне

В пустыне города, среди толпы звериной.

Уйду я в рожь, где Ты слышней и проще,

Где жаворонок до крови поет над рощей

И сваленное дерево скорбит,

Оставив небеса средь тесных высших сосен.

/Ты здесь звала меня на травы, и в ночи,

Как купола церквей, стояли груди/

Коровы на лугах глазами утлыми

Мечтают о высоких вольных крыльях,

Чтоб в облако всем стадом тихо взвиться,

О, не оставь меня в моей пустыне.

И пухом одуванчика размытого

Пусти меня, прощенного, по миру,

Развей меня, недужного, по нивам...

Облако нежное над горою грезило.

И стадо белых коз в него вошло.

Тогда облако, заблеяв, улетело,

А пастух виновато пошёл в село.

Бабочка вселенную чуяла усами

И сожгла её о ночную лампу.

Но другие бабочки, на заре взбегая,

Вновь её усами восстанавливали.

И лишь ночами, пока бабочек не было,

Вселенная сама светила с неба.

Возобладавшие над падением олени

Пущены по небу,

И на них косятся рыбы,

И над реками завистливо прыгают.

И охотник ружьё убирает

От летящего стада.

А олени рога серебристо сбрасывают,

Потому что в небе ссор не бывает.

Сад черешенный в пчёлах избыточных.

И дорога моя среди мёртвых камней

В поле вспаханном вдруг очутилась,

Задымилась и в сад привела,

И под хаосом пенных ветвей

Растерялась, распалась, рассыпалась.

Я сижу у арыка растерянно,

И ромашка плывёт по воде.

О, из трав восходящая дева

С той, косой, с той слезой обо мне...

Уж не веет ли здесь возрожденьем

Торжества переливчатых рос?

Но у ног моих в медном теченьи

Неподвижно мерцает цветок.

Сад черешенный а пчёлах нежалящих,

Ддя других ты бурливо разъят.

Исходящий дорогою каменной,

Умерщвляющий возвращающихся

Сад.

Старый сом из реки

Полюбил голубку

И со дна водил

За ней усом чутким.

И она его

Позвала крылами,

И они всю ночь

Серебристо летали.

/Над чудившими полями!

Над деревьями горячими!../

А утром ворон сидел

На всплывшем его плавнике.

И в небо выстрелил сторож добрый,

Но был самолёт ранен

И не долетел до аэродрома.

А мальчик для неё полез за яблоками.

Котёнок лапкой играл о пожар,

Которым огромный город горел

За то, что ещё шестерых котят

Сторож ночной утопил в ведре.

Пожар был круглым,

Как лапа котёнка беглого.

Город сгорел, а в полях чуждых

Блюдечка с молоком не было.

Древний валун шептал

Реке, его размывающей:

Я был скалою тогда,

А ты была океаном.

Всю ночь кричало дерево,

И билась птица о лицо моё,

Там на полях подрезанных цветет

Последних бабочек мелькание недужное.

А уж в глаза ночная птица вьётся?/

Сорок неумолкаемая рябь

Цветёт по гнилям одичавшего пруда,

И зайца голова отрезанная

Взирает бережно с тропы.

Мы пустим в города по ним костры'/

А где же тот поселок белый, белый?

Там домики летучи и бесцельны,

Там на лесных опушках нежных

Танцуют девицы в цветочных сарафанах,

И розы там не взяты тлями вязкими,

И на татарских яблонях коротких

Теснятся яблоки неисчислимостью покорной.

С тех стрел поганых, что и ныне в лете/

Но где же, где же тот лесной поселок,

Сквозящий через облако дремотное,

С его двоящимися трепетно стрекозами,

Что звучно замерли над задрожавшим озером?

Туда приду ногами обмелевшими

И постучусь у чьей-нибудь калитки, и замешкаюсь -

И вот стучусь я у калитки тихо,

И снова верю в эти окна нераскрытые,

И люди добрые ко мне идут таинственно,

И там стоит постель со взбитыми подушками,

И лебедь со стены крылами ходит стиранными,

Скользящей стаей в небе обернувшись,

Летит забывчиво, и лишь настенный лебедь,

Всё отстает, и вязнет, и лепечет,

Что нам не долететь и падать вместе...

То бьет меня калитка по лицу?

К ночному окну моему

И, просунув дуло, сказал:

• Стихи писать перестань!—

А я протянул ему

Полевую ромашку медовую.

Тогда танк

Превратился в шмеля,

А дуло - в хоботок заинтересованный.

Желудь выдал скрытый в нём дуб,

Как беглеца выдают.

А потом с дуба благородного

Новые пали желуди.

А чело века, которого предали,

Вели убивать под дубом преданным,

И шли за ним дети, предать назначенные,

А человек улыбался.

Медоточивые тигры пили мёд из пчёл

И с верхушек сосен жёлтыми глазами

Завистливо отражали длящихся стрекоз,

И на хвостах их зайцы мирные качались,

И леса роились беспечными стадами.

Тогда-то был сигнал с высот—

Часть тигров обратить в котов.

А оставшиеся тигры обиделись,

Слезли с сосен и стали оленей губителями.

Люблю тебя. И валуны изменчивые

Лежат извечно у отхлынувшей реки,

И рыбы прыгают на высохшую местность

И, обожжённые, тягуче возвращаются,

И лижут языками донный ил,

И птицы клювами приставлены к окрестностям,

Где шёл по тесным гнёздам рост их крыл.

Люблю тебя. Прощённо и свободно.

Над тел забытой и запутанной игрой,

И только в этом мне возможен, может,

Бесплотный и высокий мир иной.

Люблю тебя. Отринуто и дальне.

Как низко пущенная ветхая стрела

Дрожит по облаку, высоко пролетающему,

В котором она некогда текла.

Люблю тебя. В сплошной своей покинутости.

Когда и ты ушла со всеми.

Закрыв глаза руками застыдившимися,

Как рассыпчатый снег ход валенками.

А колодец до дна затвердел.

А на нём крестьянка взвиваете я,

Грудью голой о лёд прижимается,

И колодец, томясь, оттаивает.

И прощально зовёт крестьянка-

Эй, воды поскорей набирайте,

Мне младенца теперь не вскармливать!

А сама на дно опускается,

Но студёно бьётся, чтоб таяло,

И бегут, и ликуют жаждущие,

И снега озверело под валенками

Рассыпаются,

Как яблоко.

Можно вбить в тебя?

Ты – как вязь интеллигентов

По векам.

Прекращенной навек кажешься,

Но опять

Восстаешь и забываешься

В облаках.

Ты - как водоросль слепящая,

Вьешься в ночь,

И над всей землей венчаешься

Зоркой головой.

Но лес далёкий пошёл мутиться

Туманами круглыми.

О как слёзно лапами бились

Бабочки мудрые.

Я смотрел на окно светлое,

На их усилья ломкие,

Наделённые той же жалобной мерой

Живого.

/Как тело мое, параллельное

Высыханью смиренных сосен./

Но лес был мокрым и тёплым,

И я, вбегая в туманы,

Был, был теченьем живого,

А бабочки останавливались.

Не плачет мать над усмирённым сыном.

И гроздья куполов сияют зимних

Над головой её серебряной и медленной.

Она встает и тихо входит в храм

Прямая, словно башня, пережившая

Века восторженных и гибельных осад.

Стоит она, колени подломившая,

И чудятся ей шёпоты Христа:

Ты путь мой кроткий и нетленный повторила,

И я воздам тебе, воздам тебе, воздам

И утолю твоя печали неизлитые…

И радуга у входа вдруг вошла,

И вышла мать, и яблоня цвела

И пчёлами медовыми покрылась,

И три цветка из камня вмиг пробились,

И брызнули живые три цветка.

И только тут простого мертвеца

Она увидела, и поняла, и взвыла.

Цветок воздвигал пчелу.

Пчела плела соты.

Человека отпихнув,

Медведь потянул мёд.

Так появилось ружьё.

Шли форели по водопаду

Вверх. И падали, и восставали.

А потом пересохли льды,

И немой состоял водопад

Из одних серебристых рыб.

И не падал, а восставал.

В реках песок прибывает.

Когда этих звезд множество,

Пустыни тогда насыпаются.

И потому верблюды

Звездопады любят.

Белый козлёнок, как кузнечик зелёный,

Волнисто витал по скалам.

И тогда орёл с высот раздраженный

Накрыл его крылами,

И с ним протяжно поднялся,

И бросил его о скалы –

Но козленок взыграл ногами

И, отскочив от камня,

В дальнем облаке затерялся.

В глазах коровы заснеженных

Журавлиная стая летела

И, дрогнув, распалась за лесом.

И вослед замычала корова,

Что глаза её не озера

Для журавлиного ночлега.

Был похож желудь

На гладкую голову лошади…

И потому дуб, тягуче поднявшийся,

Склонялся, когда жеребята ржали.

На тропе лежал жёлудь

И дуб таил.

Потянула ноздрёй лошадь

И учуяла жёлудя кнель.

Но лошадь тоже таила картину:

Под дубом, жёлудем вымышленным,

Уё жеребята выношенные

Прыгают заливисто.

Самолеты носами

В аэродром уставились.

Но туман распускался кругами,

И огни сигналов не значились.

Тогда самолеты построились в стаю

И полетели обиженно в жаркие страны.

Укоризненный носорог жевал решетку,

И заросли языком вспоминал,

И вышел из зоопарка осторожно,

И к ночному аэродрому побежал.

А там самолет уходил в Африку,

А там уже стояла жирафа.

И только певца не хватало,

И только орел восходил вертикально

Над остриями гор обезголосевших,

Где только визжали кошки

Над немью глоток запретных.

И книги глядели забыто и чуждо,

Олени над ними слюной вытекали,

И все водопады по ним упадали,

И рядом лежали купальщицы ладные

И их животы утюгами сияли,

И дети у грудей их хищно играли,

И зорко мужи затаились за скалами...

И только певца не хватало.

Тогда узкоплечий чахоточный мальчик

Был втянут, был вызван, был взят тростниками,

И, падая, в ствол он направил дыханье,

Забредил тростник, и олени все замерли,

И уши по ветру волнисто расставили,

И в воздухе все водопады застряли,

И клюв свой орел обессмысленный втягивал,

И в реку стыдливо купальщицы прятались,

И бились мужи о горючие скалы,

И дети с открытыми ртами лежали,

Забыв матерей, они кругло смеялись.

А кошки, сбежавшись к дрожащему мальчику

Молились вокруг него тихими лапами.

И желтым глазам их певца угасающего

Дрожанье последнее передавалось.

И зачем ты была осторожной?

Отраженный на камнях разорванных,

Оттесненный на водах изогнутых

Я бежал по ущелью бессмертно запечатленный.

И насыщенных жесты танцовщиц

Завлекали со скал бессчетно

И затягивали зло и прожито.

А тигрица оленя изгрызла до копыт,

Но лоснился пред нею детеныш доверчиво,

И бежала тигрица, познавшая стыд,

День последний и ночь последняя,

Зов мелеющий гиблого тела -

Все изгибы его, все прогибы

Как мосты вековые провисли,

Отпечатавшись по ущелью,

И зачем ты была непростительной?

В ночь, текущую в неба обитель,

Ты бы ликом святым осветила бы,

А губою сдирали козлы

Травяные покровы с горы,

И являлись округло и спело

Гроздья жил золотых развесистых,

И снимали охотника пальцы

Урожаи непрозрачные.

И зачем ты была невозможной?

И даже Бах казался пережитым,

Хотим лишь, чтобы были наши матери святыми,

А отцы неубитыми...

А вся убогость голубых мечетей ропщет

На то, что небо человеками заброшено

И что аллаховы кладбища позаброшены,

И птица крыльями запуталась навечно

В желтеющих деревьях холодеющих,

И все лицо мое опущено в подушку,

И прост за окнами конечный мир немой,

И даже женщины, румянцами разбуженные,

У рек раздетою холодною толпой

Уныло блещут и забыто плещут,

И камень в воздухе скачками рассыпается,

И ловит лось его скучающей губой,

И лось самозабвенно распадается,

И выходить мне в человечий мир

Пустынно, пережито и непринято,

И все его забавы позакинуты,

И горлицы к моим глазам слетают

И бьют по ним, чтоб плакал я, чтоб плакал,

А я одно им успеваю выкрикнуть -

Чтоб были наши матери святыми,

А отцы неубитыми.

Зернистый бок оленя гладок,

И тигр в него вмешался лапой,

Но заскользил и не пробрался

В ткань гармоническую когтями.

А олень, ухмыльнувшись, ввысь тронулся,

И тигр незацепленный стёк округло в пропасть.

Марево смерти затеплилось

На губах отходящей монахини.

Отворился глаз вешний

И стёк по снежной рубахе.

На ресницах провисли птицы

Гробовые древнеегипетские.

И отцы священные суетливые

Устыдились румянцев языческих.

Ах, извечная дрожь отхода!

Что тут все утешенья христовы…

Эту прошлую женщину выгнутую

Всяк отец на песке уловил бы.

Река оббирала камни

И выдавала, высыхая, их округлости,

Над пропастями растопырились заученно.

А из ущелий шли охотники уродливые,

И в их мешках оленьи рдели головы,

И капали глаза на тропы вольные

И, растекаясь, втягивали долго

В себя прощальные и голубые облака,

А я глядел, как на беднеющих песках

Три девы гор опутывали горца,

И как поник он горько и покорно,

И как они, забывшись, отходили,

И, рыбами литыми обратившись,

Его томили из реки отхлынувшей.

Но тысячи козлов по леднику метнулись,

И были их копыта жарче пули,

И закипел ледник и зароился,

И, взвившись паром и козлов свергая, двинулся,

И вся река меж берегов пустых откликнулась

И возродилась,

И несла козлов потопленных, но тёплых,

И дев речных от горца невозможного

Отторгла вольно, и охотникам звериным

Пути размыла и по ртам их опрокинутым

Водовороты развела губительные...

Но были головы в мешках невозвратимы.

Покатость ликов беспробудных,

Как склонов вечноснежных глухость,

И резь стеклянного обвала,

И жар трусливого пожара,

И гарь единственного праведника,

И толп улыбчатых сохранность

Перед хихикнувшим тираном

А где ж тот берег тихокаменный,

Врачующий оленей раненых

Песка текучего молчаньем?

Туда прилешь ты и смиренно

Опустишь руки в воды верные

И дрогнут рыбы прирученные,

Как светлые ресницы девы

О нежную /ту, ту!/ мою ладонь,

И голову твою согреют языком

Олени влажные блаженные…

Лицо, смытое дождём

И павшее неясно,

И под разбойным фонарём

Ищу его руками.

О скука вида двуногих!

Одна оконченность дороги,

И тел в ручье призывный проблеск.

О было третье существо бы!..

Среди камней его явленье

И нежность членов неизведанных,

И обретённых глаз моих

К ним тяготенье неисчерпанное.

Туманны аэродромы,

И не восставить самолёты

В края небес исхоженных.

Серебряная кража крыл точёных

Последним журавлём подточенным

И новых взмахов обретённость.

А здесь моя одна исходность.

Всё улетай, пропадай, рассыпайся.

Я целую ручей и пылью обволакиваюсь

На дорогах, снегов заждавшихся.

И последней купальщицы пальцы

Мне в глаза раздражённо въедаются,

И по осыпям козы съезжают

И в кувыркающихся пропастях уменьшаются.

Что ж так поздно встаю я и каюсь,

И о стены руками смиряюсь,

Жёлтых горлиц в окне проклиная?

А старик голубеющий плачет

На ночном сиротеющем камне

Средь реки, одичало опавшей,

Рыб восставших песками предавшей.

/Видел взлёт на тропе серебряной

Рыб, летящих на зубы шакалов?/

Что ж я плечи твои воскрешаю

Средь дождливых, но вольных домов?

Треск разорванных бегом снегов?

Блеск из юбок открывшихся ног?

Моя шея, кольцом их охваченная?

/Ночи, полные стай горячих,

Чрез кольцо это тесно летящих?/

Своры псов под луною сшибающиеся

И ликующие разливающиеся

По росой дымящимся травам?

А теперь моя крыша кромешная –

Вся приют для последних падений

Стай, теряющих крыльев равненье

И бессмысленным облаком перьев

Растекающихся по небу…

Я оцеплен сухими крестами?

Или взят из песков рыб хвостами?

Или церкви заплаканно жду,

Где о лики лицом упаду?

Иль тобою из тьмы озарюсь?

Я был неразрушенным, неразрешимым.

И вот он, мой крик через ночь – Помогите! –

Под окнами беглых друзей…

Три старца средь сахарных вялых ветвей

Чинары над водами молятся,

И вьются, и мордами тянутся волки

До самых скользящих бород их

И, падая, вновь острозубо восходят.

А ты?.. Как ты плачешь округло и густо,

И чем утешу, и чем помогу я?

Здесь зонт от дождя, здесь от камня расщелина,

Пещера от толп и петля от безверья,

А как твои слёзы сохранно собрать?

По скалам прозрачных ягнят опускать

В долину, что травами ходит?

Ручьи, продолжающие играть,

В серебряных вёдрах обернутые

Младенцам несут упоённым –

Те вёдра для слёз твоих долгих,

Долина для ног твоих вольных,

Там в травах тугих мы изогнуто

Связались бы и завольничали,

Смеялись бы и охотились.

А здесь по ночной чинаре

День позабытых любовниц.

День городов, возвращенных.

К глубинным своим именам.

Всё обращается вспять?

И река начинает плескать

У моих шестилетних губ

И хвостами причудливых рыб

Среди выжженных скал ворожит?..

А стада вечерние теснятся

На сорвавшемся камне,

И крылья белые самолёта беглого

Лежат на ручье невинно и бессмертно

А тайна горы каменной?

А нутро её неоткрытое?

А жизнь её недр неподвижная,

И всё ж через щели вытекшая?

А, может, олень там сдавлен?

Там озеро, может, затравлено?

А река осенняя кроткая

Песком золотым высвечнвает

Для глаз старателя, покорного

Пуле охотника за человеками

А туманный язык азиатский

Бродит, дурея, меж пальцев

Ног забывшейся девы

/Где там веры, плотины, смятенья,

Если ждёт её шея забвенья

И прокуса в аорту ликующую/

Вдруг я наново заторжествую?

Только всё в этот день осенний

Мне встречаются прошлые женщины.

Узорчатый верблюд вдыхал пустыню

И ноги городу беспечно доверял,

И женщины полночные завидовали –

Мы тоже длинноногие разносчики пустыни,

Но как сверканье губ безводных сохранил ты?

Уклончиво змеи шипели,

Вползая в ноздри ночного оленя,

И было неясным охотника приближенье,

И выстрел потёк рассыпной,

И, вычерпав ножом олений бок,

Охотник хищно ушёл.

И тут змеи вышли из ноздрей,

И то, что убит он, почуял олень.

Скучная исчерпанность утренних утех.

Я о жёлтый камень глазами вытекаю,

И в паутине паука грустит олень,

Как женщина в песке памятном.

И так река бедна, что кажется – навек

Витать над нею рыбам конвульсивным,

И так мне ясно, что иных путей

За жизнью этой неподвижною не видится.

Опять дождусь пчелиного куста

И смыва рыб от срыва ледника,

И вылетит олень из паутины утомительно,

И женщина песков восстанет воспалительно,

И те пути, как тропы и ливни глиняные,

Покажутся лишь временно размытыми.

Я вижу подземную реку,

Углы моих глаз остреют,

Пары текут искушённо –

В них козленок веющий захлёбывается,

И камням-предтечам сонно

Близ волн её, свыше завещанных

Людям и руслам подземным.

Я вижу лодку, краснеющую

На берегу трав изначально жёлтых,

И лодочные фигуры животов точёных

Трёх купальщиц златокожих.

Подземные гулы стойки,

Как древних селений стойбища,

Где живут копыта коней погони

За головой огнепоклонника.

Я вижу щель переправы

Христа, эту реку перерезающего,

И след на песке не затянутый,

Единственный уходящий

Из этого края бесстрастного,

И лодочник вёсла взметает,

Как стрекоза крылья бражные,

Утратившие прозрачности.

Я реку подземную утаиваю

От прокажённого мальчика,

Я знаю вход тайный мгновенный

Под ночным влажным камнем-предтечей

Той недвижности, той каменности…

А исход кто знает?

Мои рукописи, как городищ залегания -

Здесь я был и песку, лишь песку, доверялся

И безлюдьем спасительным разоряемый

Канул под родниковым камнем –

Из колец водяных там текла, восставая,

Дева гор ледниковых нагая,

Но и ей не служил я, а маялся,

Но и матери изменял я,

Худобу своих ног презирая

И святой размывание ткани,

В паутине смирясь заброшенной.

Лишь пескам я вручал буквы прожитые,

Чтоб на иноязычных раскопках

Вился тихо в песках мой почерк

Той реки отдалённым подобьем,

Той реки, где у гасших берегов я

Птиц холодных ловил отлёты

И прослушал зыбко отход свой,

Но песку доверялся отчётливо.

ТИМУР ЗУЛЬФИКАРОВ

СТИХОТВОРЕНИЯ

Присосы красного верблюда

К задымленному окну декабрьскому,

И белых песков разнузданность,

Метельных, меня завораживает,

И глаз верблюда заметается жалобно,

И глас его губ, колодцы вытягивающих,

Неслышен, но угадывается,

И ноздри мои текучи,

И знаю зелёную реку,

Где раздольные рыбы нетленны,

Красные рыбы на деревьях рассветных

Упруго зрелы и в изгибах мгновенны,

И травы хладны и сокровенны

Для вернувшихся в праотцовские земли,

Но ноги изменников уж неверны,

Но головы их забвенны,

И только глаза возвращенны,

И слёзны в касаньях задумчивых пчёл…

Но верблюд метелью от окна снесён.

Камни чуткими змеями подёрнуты.

И глаза оленя растут.

И охотник о ружьё трётся.

И всё это сделала дева,

До погруженья в родник раздевшаяся.

Полоскала одехды дева нагая

И груди теряла в поток, словно белые яблоки.

А горцы в селенье у вод целый день пропадали, А жёны ревниво носились вдоль вод целый день с топорами.

Нагая дева на песке дремотная лоснилась,

И сокол, от руки охотника развившись,

Грудей учуял семена густые с высей

И пал на них смертельно и раскидисто.

А дева, рдев от сна, лелеяла забывчиво:

Ты так ещё не щекотал меня, мой гибельный!..

Деревьев красная припухлость

Одна жива в сухой продуманности

Ноябрьских утр.

А камень лют,

И в камнепаде горцу люб,

Упав на свежий лоб.

А город тот же камнепад -

В нём горец осуждённый я.

Здесь замыслы точны темны

Мостов, дворов, путей, голов.

Здесь фонари отделены

Слепящим обручем от тьмы…

И лишь одна плывёт нарушенность –

Деревьев красная припухлость…

Под бессмысленными снегопадами.

Ускользанье торжественных зайцев.

И блужданье моё многодальнее.

Азиатский песок мой далёк,

Азиатский миндаль мой кроток.

Был отец мой в ночи прекращён,

Будет сын мой в ночи окончен.

Что в селениях веющих праотцов,

Где качания женщин замедленны,

Ты раскинулся, пули полёт,

И прошёл чрез певца с минарета?..

То пустыне привитый ледник.

То смятение льющихся ящериц.

То в сугробах поющий язык

Дервишей на ослах разрывающихся…

Жизнь песков затейливых причудливых безмерна,

И в ущелиях пахнет оленем прозревшим,

Здесь деревья забвенны, здесь камни священны,

Рыбы в заводях дочеловечьих моленны,

Здесь следы быстротечны и легковейны,

Мы в пустыне, текучей вневременно,

Наши суетны головы небессмертные,

Укоризненны к этим вечностям ненамеренным,

В них стояния прожитых дев встревожены,

Сосен скошенных в них не слегли вознесённости…

Жизнь недвижностей, что ж ты продолжена

В головах, упоённых прошлостями,

Отягчённых камнепадами скорыми,

Ах, вы головы человеков вольные,

Что посеяны, что подкошены…

Затухающая рода протяжённость,

И стрела, завязшая в текучем глазу мамонта,

У костра беспутность живота младой праматери-

Всё таю в себе, всё чую, вспоминаю,

Вижу всё вокруг в отстойной первозданноети,

В возвращённости погонь, охот, пожаров сладостных,

В обращеньи богомольцев топорами языкастами,

Во врастаньи отроков смиренных в человечьи стаи,

Ясновидцев хрупкооких ослепившие оскалами,

Вижу всё вокруг в горячей узнаваемости

Всяк здесь - только беглый догоняемый,

Всяк здесь - покаянный, окаянный,

Неприкаянный, неприкаянный…

Ты возносишься медленным дымом горящего дома окраины,

Где младенца певучие щеки пожаром подхвачены,

Где леса приближённые снежные стекают расплавленно,

Так что птицы тревожны из гнёзд азиатских крылами.

Становленье твоё в ощутимости выпуклой ткани

Что ж ты, сон? Что за тёмная гиблая верность

Тел раздельных безмерных запретных?

И тобой на безлюдных снегах обретенье

Той, на тёплых песках, легковейности,

Ног серебряных выгнутой зрелости,

Рези, бездны, раздела симметрий?

Всё ты зрима и в тесном сгущеньи метели,

Всё близка неотвязна и смертна, как смерчи,

Озарённые щёки младенца…

Птицы, в выси из гнёзд воздетые…

Ласкал я внучку в стройных травах,

И только чистота песков прибрежных

Пророков гневных властно сдерживала

От разоренья лживых городов,

К которым ноздри веселящихся волков

Моей рукой, томительно медлительной.

Тогда седые пальцы всех пророков

В меня уставились освобождённо,

И встал я с ликом, вдруг распавшимся,

И внучка отряхнулась сохранная,

И старуха напоила из стакана

Меня напитком красных ягод.

Вольных веянье ангелов, сквозящих телесно,

Хороводом прозрачных вкруг церкви рождественской,

И нездешняя царственность нищих задумчивых,

И апостолов всечеловечья с вершин опущенностъ,

И Его во снегах предчувствие

В лицах долгих старух ликующих.

В луга, табунами неспутанные,

В бессмертье деревьев, недвижно цветущих,

В невоздух несиний, облаков не несущий.

То и есть на земле, что у церкви овьюженной

Задевающих ангелов стягивающая окружность,

Да верблюды, в колодцах резвящиеся тягуче,

То и есть, что Его предчувствие...

Умирать приходите к церквам летучим.

Град покорностей и доступностей,

По зверинцу ли бродят с ружьями? -

Все здесь други по ночи лютой!

Все здесь братья по плоти трущейся!

Говорю вам, что черви бездумны,

Что святые во храмах разгульны,

Говорю вам, что сгинут люди!..

Ах, ты отрок, молящий деву,

Чтоб била она чище песков прибрежных,

Чтоб в монашью сокрылась келью,

Да она ж беспредельна, безмерна,

В глаз ягнёнка с высот забредшего...

И в очах отходящего отрока

Тело девы смеркается, плещется…

О, наполненье лагерей, литых сосудов напряженье.

О, охваченный овчарками первевец побегаю

Жизнъ короткая. Ложь в истоках, ложь в исходах.

Что ж ты, тоненький, не оглохнешь?

Ты б, как вод высота отстойная,

Как лесов протяжённость спилённая,

Как табун, по ногам спелёнутый,

Жизнь лишь ложью святой сохранённая? –

Чтобы лечь о пески текучие

Телом праздничным и ликующим?..

Но сосудов откуда судорожиость?

Здесь время слышится лишь в смерти властолюбцев.

Татарских стрел, их возрастающая лютость

В подлёте к княжескому горлу.

/Те города белей точёной кожи!/

Я больно воскрешаю друга брошенного?

И камни, стянутые трещиной сыпучей,

И ястреба с громоздким глазом, лопающимся

Об острия вершки, где заяц впущен

И жарко мнётся средь пещеры дохристовой?

И вод ночных у ледника опавшая смиренность?

И безысходность губ протяжного оленя?

И ночь, и ночь /о ночь!/ оставленная нами,

/Как тот олень спадающие капли?/

Здесь женщин трещины свистящие и хищные,

И вновь они последними, единственными

Мне кажутся, и те слабеют камни,

И друг заброшенный далёк и гаснет,

А там огни поотсветилн в деревнях,

И запылили, одичав, сугробы кроткие,

Пристали хрустко по безрыбным прорубям…

Я друга воскрешаю среди города.

Смеркается град снеговейный.

Град женщин плодоточащих.

Град одичалого возложения

Окна на Неву леденящую –

А в это явление проруби

Стяженье журавлиного берега.

Льдин голоса отлетающие.

Сгущенье крыльев восставших,

Но битых, но хладных, но павших,

И я через окна кривляюсь,

Смиряюсь и останавливаюсь?..

Но

Ещё текла река в раздумьях льда,

И я оцепененье храмов узнавал,

Губами тяглых богомолок растревоженных.

/Как трепетны они в туманах каменных,

О храмы, ваших шествие пророков,

Над прорубью наклонно отражённое,

Покинуло смятённо город ложный,

И был Он, стянутый с креста, но смертно тёплый

Под лёд затрятан и потёк заброшенно,

И лёд над ним разгульно поразросся…

Смеркается град снегосонный.

Распущен в метели волнистый козлёнок,

Он вьётся и пухом огромным исходит,

И нет мне истока, исхода и хода

К затерянной проруби.

Но в окне ледовом теснятся пророки

И вносят Его, обмороженного.

И розовела, и снегами отливала,

И пил олень, источник забирав

Попутными волнистыми языками,

И птицы остро клювами дотягивались.

Слепила впадина точёностью слоновой кости

И углублялась женским подбородком погружённым.

Я был так волен по утрам, так собран,

Уже к иконам выславших старух,

Я был, как камень долгий до разрух,

Ему рекой точащей причинённых,

Но уж охотники в пещерах отчуждённых

И к ледникам тела оленьи вяло уносились,

И, шеи во снега впустивши, не текли,

Но без ноздрей /Те бездны слизистые, пропасти провидящие!/

А впадина плеча - литой округлости животной

То нарушенье высшее, владенье вод, оленей, подбородков,

Уж иссякала отдалённо.

/О двух сосудов первых человечьих разобщённость,

Её преодолённость через вложенность в неровность,

О впадина плеча - ноздря оленья!..

Доверчивость сражённых отражённых конькобежцев,

И густота фигур налившихся,

И глаза стариков за решетками налипшие,

О, выпаденье, истеченье, рденье сущностей,

И их витанье, веянье испуганностей,

И погруженность в лёд, их не вобравший, но впустивший,

Чтоб виделись они, блистали, длились,

И груди медные медовые прошли

Чрез ткани напряжённые одежд разнузданных,

О, вспышки сущностей!

Три древа среди ночи потекли

Под крыльями разбуженными птиц будущих,

Ещё зелёным селезнем задуманных,

И круглости ноги изменниц неудручённых,

И всходы щек прозрачных и стеклянных

С задумчивостью обречённых головок,

О, сущностей вязкость, и скорость, и мимолётность,

И уж за коньком задымившая прошлость!..

Средь путаницы ног и рук краснеющих

Которая моя, суть тела откровенного?

Я сметаю рукою натужных нарядов нарост

С ног безвольных танцовщицы скоротечной,

Мне кругов выпукло явлен развод

Живота млечного,

Как от камня, нарушившего реку,

Где шипящие стыли олени.

Еле тронута тяжесть литая

Грудей выпрямленных и посаженных.

/На заборах головы стрельцов жужжат,

Чтобы ночь, чтобы ночь была,

Чтоб недужные божки равными были,

Чтоб верблюды изначальные у окон вились

Красными, долгими, молящими ликами -

О, вернись, о, войди в пустыню,

Там ведро воды родниковой

Для оставшихся дней приготовлено!..

Только б ночь была безрассветной, бессменной, -

Всё ведь тьма в головах человеков,

И один лишь тут звук всеобщий -

Треск одежд, со грудей несходных

Совлечённых рукою скорой.

И ровность похоронную языческих могил,

И азлаков бледность безнадзорных

В метелях посланных проворных,

И гнёт лесов сосновых снегосонных

Над красноклювым и безвременным удодом.

А где свистящее прибытие пророков

О, веянье рождественских церквей,

Там высятся костры необращённых богомольцев,

И в ухе старца горяча серьга цыганская,

Как та звезда, что повлекла народ мой, да вдруг встала,

И исказился путь в пристанища смиряющие,

Ему бы сгинуть уж тогда в теченьи леденящем,

Помеченность висков моих на тайных картах ада.

Мне аввакумовы глаза в окне сияют -

Его костёр пожаром обращается.

В наплывших туманах скольженье нежданное

Фигуры, далече затравленной, оставленной,

И то, одинокое освобожденье,

За шепчущей дверью, за вымершим зверем?..

И камни прозрачны, как плечи уступчивые,

А где той реки упоённой текучесть,

И всадника прямость в коне, затаившем

Две пули в главах воспалительных?

В наплывших туманах сосущая будущность

Сугробов спасительных…

Встречать, узнавать их, медлительных.

А то обовьётся вкруг лика смятенного

В дыму целый город фигур схоронённых.

Обширное улавливание игривых персей,

Их персиковой зрелости и вишнёвых концов

Моим вездесущим глазом рассветным,

Простёртым за рубахи купальщиц прудов.

Протяжённых в края вселенной,

И ледник, исторгающий реку

И мамонта берегущий в ледяной сохранности.

Я теряю тебя, бесконечность, бессмертность…

Был-то я следопытом, доверчиво

Вьющимся над бессмертьем камней.

Мир, затёртый границами хищными,

Мир, покинутый горько провидцами, -

Есть в тебе только тел воинственность,

Глаз и мозга густая забывчивость,

Глаз оленя, копытом размытый…

мир, конечность твоя погибельна…

Протяжённости персей воздвигнутых

В руки мои избыточно хлынули.

Ах, то рано, то было, то рано –

Богомолки дрожащей признанье

Среди высших краснеющих сосен:

Я прилажусъ к тебе и к безногому,

Но снега мне казались бесовскими

И открытыми для угона

Плеч, оттянутых круглоногостью

Женщин, зреющих в хрустких прорубях.

Неготовым я был, неготовым.

Словно связку разгорячённых

Рыб, я влёк серебряных пророчиц.

Были их животы узорчаты,

И от этих щедрот богомолка

В схимонахини уходила…

Тонких шествие богомольцев

За исходным бесслёзным гробом.

Медленность лика стройного.

Замкнутость глав упокоенных.

В родниковые долины трав речистых,

Где восходы рыб провидящих

Над водами извивны и разящи

Под деревом, яблоки осыпающим.

Разве след мой - лишь камень могилы?

Да песков под ногами всхлипы?

Да уловленные ухом пролёты

От могилы пусть будет ровной!

Мать, мою прими усмиренность,

Что оставлю тебя, что исполню –

То ты знала - ты ж тоже пророчица…

Ты, жена, будь ей смертной помощницей,

Не ответчицей устрашённой,

А гордячкою будь просветлённой,

И ступайте в тесноте медовых жуков

Вы в волнение городов.

Холёного снега осыпанностъ

У моих окон истомилась,

И лес мне не явлен спасительный,

И снится, что умер мой старый учитель

И просил посидеть у его могилы.

Там на резких крестах удоды визгливые,

И кузнечиков зелень осмысленная.

Я приду, я воспомню, мой старый учитель.

Снега светлая осиянность,

Церкви высящаяся прозрачность,

Наша краткость и наша святость,

Тихость жалобных наших празднеств

Истомившими высшие стаи.

У реки, ледники омывающей.

А потом в глазах отрока нежного

Я взойду средь бессчётного снега

Чтоб пришёл он к моей могиле.

О медлительным восход тутового древа!

Передача зараз беспредельная деве

Изгнанным монахом прилежным,

Чтоб сморить города бесчестные

Впуском ночным девы эпидемий

Чрез души кромешные/

А свистящие сахарно змеи

По обильным кожам растений

Ждут исходов, рассчитанных в небе,

Ждут безмолвия петушиных рассветов…

За посты, за бессонницы, за озаренья,

Чтоб безмерной была и ответной,

И тогда, о Господь, вновь заверю

Гниль свою протяну по свету,

И в пески бессмертные, беспросветые,

Затаившие тяжкое дерево,

Скоротечному расползанью

Глаз моих, проницаемых тлями,

Только тихо, бессчётно раздайтесь

Но медлителей восход тутового дерева,

Но утеряв след к спасению девы

/К городов прощенью?

К душ озаренью?/

Глаз монаха смертельно хиреет,

Сто явившихся дев - все презренны,

Обретение веры конечной…

На песках бесшумно, свободно

Древо тутовое восходит.

Недвижное стояние метели

У окон моих беспредельных,

И мулл смиренных явленье

Над снежной крышей соседней,

В заплаканные селенья?..

Там долгие камни приветливы,

И козы нежны заблеявшие,

И лишь в голубой кибитке,

Размытой дождем, я утихну

И выйду к детишкам льнущим,

А ночью тропу нащупаю

И всем туманам ликующим

О ты, моя родина малая,

У вод, присмиревших безвинно,

Песок очарован следами моими

В ночь просветленного сына...

И рушиться готовы сосны простеклённые

И заяц здесь от пули трескается скоро,

И лось, прозрачно стеклодувом порождённый,

Обходит голубеющего волка,

Тела молочных рыб,

Здесь перед строем лихих убийц тих тих тих

Сын обречённый матери улыбчивой,

Здесь молодой палач забывчив,

Здесь колокол далёкий дымчат и расплывчат…

Но Кто-то близок.

Христос Руси Спаситель

Мезозойские сосны первопричинно невинны,

И под красными лапками белок ароматических

Нежно задымлены и высоко пугливы,

Что стволов их хрустальности кристаллические

На сугробы просыпятся,

И беснуются глазки зверьков, злобно выживших.

Вспоминают тогда дерева динозавров обидчивых,

Их стволы гладколапо обнявших,

Чтобы соки струились в тропических пряностях.

Вспоминает сосна динозавра приставшего,

Что ручьями прогорклыми далеко размывался…

Белка красными лапами держит стеклянность.

В далёкой чаще синей волчьей вольной,

К ручью его снесла, обняв спокойно, гордо,

И, отражённая текуче, молодой ногою вольничала

В песке светозарном,

И шёл успокоительный посланник-странник,

Но заблуждался и плутал он в рдяных елях,

А мать язычески сахарно запела,

И тут она вскричала.

Глаголы раскольников в срубах зачахших

И лодки рыбачьи промозгло слизисто зелены,

И рыбам входить в их фигуры загробно повелено,

Мы знали кончины градов, и костры ваши чутко горели

Близ царских могильных приспешников…

И росы золотые азиатских виноградников, запальчиво кудрявых,

И крик осла был нежен и бессмертен

В преддвериях черешен райских рощ рассветных

/Я только начинал тропу, а был исход известен!/

Верблюды шатко разбрелись, но каравана геометрия дышала,

И паутины вечные песков погибельных витали,

И тратились живые жизни тел, и серебристо колокольчики

роптали...

Глаголы с древ младые божьи иноки сбирали.

Ты с колен звала, загибая округлые руки,

Были толщи ног узнанных туго подспудны,

Мирроносицы -сосны краснели стволами обдуманно,

Грел закат трёх на проруби выгнутых рыб,

Ты звала, и лицо твоё было бездонней безвестных могил,

И текло, обмерзая беззвучно, по-заячьи жалобно,

Заметалось метелью оно, заметалось, сметалось, смеркалось,

Но глазами блистало, водило и тонко вытягивалось…

Как мне плакать хотелось, как груди далёко, высоко скитались,

Извивались - и вдруг навесу, набегу, налету застревали,

Как бежать мне хотелось, в снегах животами сливаясь,

Отзываясь, словно певчего цельные губы,

Серебристые взявшие трубы,

Чтоб исторгнуть забвенно и нежно архангела высшую песню

Богоматерью дальней сходила с колен ты,

И спадали ангелы млечные,

И от крыльев небесных жертвенных

Восходили холмы трепещущие…

Фиюмские лики докоптских эпикурейцев манерных

Предгибелъно зрели,

О, монах златовласый, монах-предвестник,

Монах-человечек в стояньи бамбуковом храмов игольчатых,

Не знает окна твоя росная розовая келья,

Откуда ж, откуда ж в ноздрях твоих, женски исполненных,

Пожаров спасительных стойкие веянья?

Блаженны орлы во табунных степях,

Где камень желтее желтухи в разлитьи,

Ржаная последняя суховеет сосна,

Монашек, ты зря, ты безмозгло томился, постился,

Аллеи неясной смертных владык молящих,

Монах, на Руси из веков не хватало костров,

И беглые рьяно чернели по слёзно прозрачным чащам,

Но варварский желт зачинался дымок вдоль границ,

И беглый не кроткий в него отомстительно вглядывался,

А уже на весь свет пахло победно

Святым Чингисханом.

О, не ропща, бы стихнуть!

Одна, одна в породах мозга гибельного

Одна трава горючая в гнезде кривых орлов,

И просунуты во глуби моих горл,

И как мне слечь в птенцовую невинную обитель?

Мать, я тяну, терплю сей переход,

Высоко укоризненна,

И ночь со мной, ночь ног невесты отрешённой,

Реки исконной и травы птенцовой

Орлы над ликом просветлённым вьются водятся восходят

Божьи.

Раскольников извечные главы обречены сожженью.

Забвение царей, в перстах которых их изникли шеи,

Всесветно и бессмертно…

Скиты заснеженные обметались частым следом

На выпуклых окрестностях,

Но костры свежи, и команды безмятежны,

И вдов прилипчивых тела напрасно вдохновенны

И явлены кудрявым палачам на сеновалах уморительных,

Как рьяных петушков…

Здесь всякий сызмала к костру молитвенно готов,

Там снег смолчал вкруг храма серебристо и затейливо,

И древо осенённо вознесённое полночное навеяно

Пустынею домов и фонарей безвестных и бесцельных,

И только есть, что стены непробудные,

Что лики старцев скученных летучие,

И свечи льются у руки, а далее – пастушьи

Свирели в темноте по-летнему плакучи,

И стадо вьющихся ягнят наивно и певуче

У смирного пугливого ручья,

И всем певцам прозрачная назначенность песка

Светла, как майская неощущаемость окна,

Рукой его жены промытого всевластно,

И след его во храм давно затянут,

Но слышен по ноздрям извилистым прилёгших караванов

И продолжение свечей, оконченных бестрепетно,

Как в перелётной стае птиц извечная небесная подмена…

Потом уходит мерно старый немец

И, всю окрестность добиблейскую лелея,

Он спотыкается, вдруг яро вспоминая звоноря –

О, был бы колокол покорным инструментом!

Мучнистые арфистки замкнуты витийственно,

Их розовые рты двояки,

И опьянёны протяжённые собаки в маках,

И лона дев промыты родниками до дурманов,

И братья их кровосмесительны,

А вдоль протоков монастырские невесты

Выходят из лесов с целебными медведями

И верно крестятся, и, млея, смелеют

На виду хороводных закатных селений,

И часовни согласно светлеют...

Я был, как невинная капля раскидистого родника,

Которая в горлах горлиц долга и певуча и выпукла,

Но птенец эту каплю вытянул,

И горлица стала пуста, как горница вдов чиста...

Династьи во власти песка,

Во рту жреца тиранического стоического

Вся улеглась нежданно стрела...

Но как получилось, но как получилось,

Что в эту звериность, в разгул лабиринтов,

Близость исхода моя ясна?

Тишайшее обуздание наскальных бизонов,

Рука дикарских творцов изготовлена вольно,

И шатры христиан неяркой кровью родоначального ягнёнка

Окроплены проворно и простёрто,

И уходят из пустынь росноглазые пророки-отроки,

И ящерицы крыльями обещанными небесно водят…

Два отёка округлых инеют студённо на окнах

Очертаньем невест, уведённых в подлунные горы

И явленьем их обнажённостей дохристовых…

Их телесностью был я, как жаждой влекомый,

Был я мордой вытянутого волка

Близ надрезанного любовно ягнёнка…

Чья забытость плывёт на окнах?..

Сто охотников слёзны над убитостями последних животных,

Христолюбивцев лики сиротливо множатся,

На скале отрешенных бизонов прошлости,

Чья забытость плывёт на окнах?

Адово дерево декабрьского града…

Рабынь, в прудах лежащих, взгляды за ограды,

И обречённость сладко ниспадающего всадника,

И его сметливая игра их грудями, уступчивыми радостно…

И уединённость живота девственницы-избранницы…

И жёлтых караванов многодальность…

И ослов многострадальность…

Декабрьского града древо адово…

Близ его ствола ледовость всадника…

Ручьистый козлёнок ресницы речисто топорщил,

И был камнепалд золотых самородков задорен,

И на скале извивалась цыганка многоживотая,

И старатель у костра вытягивал смирительные обручи

Из жидкостных самородков

И накидывал их на её пояса несговорчивые, находчивые,

И вязал её по-паучьи прроворно,

И тянул к ней губы костровые точные,

И начатками рогов козлёнок

Пал на старателя со скал погибельно влюблённо, И вилась цыганка в обручах истошно свободно…

Мясистый ствол ночного тополя декабрьски лют,

В такую ночь замыслил царь голов полёт,

На шеи опустелые единоверцев преданных

Присели птицы, пав с помилованных деревьев,

Провидцы одичалыми перстами

Уставились в тела боярынь плачущих

И тем любезных сладострастному царю –

Я гордобровых вдов в свои постели угоню,

И речи тихие об их мужьях под одеялами зачну!..

В такую ночь самоубийцы льнут к ножу,

Рыбы ко дну, народы к рву…

В перекрёстных свечениях вьюг загробных

Дороги царских факелов-голов казнённых –

По сим путям к кремлям незащищённым

Пройдут бега татрских низких гонных конниц неотмщённых!..

Колебанья тесногрудой укротительницы, возлежащей

Над связкою дымной зоопарковых несамковых тигриц,

Насекомых веянья, угрожающие толпам людским,

Младенца искушенного в реке хоронящим,

А кого, а кого тут любить?

Какую тигрицу воздетую рукой жертвенной откармливать?..

Скоро, скоро в метели птица яйцо уронит,

И линейный род перелётный пойдёт опадать бесптенцово

По ртам волков приготовленных,

Пойдёт опадать косо, скоро…

А кто здесь задумал детёнышей?

А стада без пастыря кудряво несмышлённы

Близ псов, припасших для себя их горла…

Ты зреешь? Ты медлишь? Ты ласкаешь нетронуто?

Ты одежды свергаешь в кристаллические сугробы?

Твои ступни, гладко рождённые,

Лыжно бегут мимо оледеневших оленеводов

Тундровой бессмертности сугробов!..

Да я ж не готов к забытью на снегах!

Да я ж травяных мять цикад приучался!

А из проруби плещется красная ткань языка

Ящера обвыкающего.

Хочу на ребячий брег речной,

Где телячьи пятки дев летучи и сметливы,

А здесь снега всесветно крикливы,

И никто не прибудет в ночь,

И свежо плечо женщины, вымышленной горячо,

Безотчётно, бессчётно…

Ты одна мне дана смирно, незримо, невинно,

Только что этот берег видится, мнится?

Что телесности дев явленных постыдны?

Что в погонях вольно раскидисты и остро узко хищно вместительны?

Что хохотливы их гладкости крыл гусиных?

Живости их томительно непреодолимы?

Их благодатны груди скоропалительные?

Я лазутчик лазурный дев обманчивых смертно,

Я в миру расхитительный первосвященник,

Деву безгрешную не уберёгший.

И флейта средневеково прерывалась жалобно,

Был музыкант предсмертен и чахоточно обрадован,

Был древнеегипетский тростник прообразно ленив,

Но в стволе его краснел вечерний звучный Нил,

И обиженно у входа в ствол томился крокодил,

И тростник забывчиво журчал,

Музыкант, упав на мрамор, сладостно томил, бродил,

Вытекал из его горла кровный Нил.

Запоздалость откровений девственниц решившихся,

Сметанная смирность их опрокинутостей

На песках заревых близ бега вод искушенных,

И пристрастье моё к ледникам исконным, исходным…

Ухожу, ухожу и одна лишь не скорбна,

И глядит прощённо,

Идём! Будем вить костры для оленей ледниковых,

Ты одна мне суждённая покорно и негорестно,

Там церквей вознесённых прозрачности восстановленные,

Русь, землица моя, освежённая ворогом кровным вороньим,

Как в твоих неизбывностях прожитых, прошлых

Богомольные шествия возрождённые вольны и бесповоротны,

Богоносица всепрощенная, всесмиренная –

Все в пожары твои прозрели смертельно,

Все во свет отошли погорельцы небесные,

Все припали опричники к холмам звонарей схороненных,

Верю, верю, как первый Владимира воин, что тайно

В воды крестительные княжеские неприказанные опускался…

Плач разрушителей стен монастырских печальных,

Плач насильников мёртвой монахини,

Думы христовы прощённого кротким владыкою Стеньки Разина…

Ты сидишь у костра спасённо, свадебно.

Я пойду искать женщину черную снежного города,

Невозможность средь улиц заблудшести сосен,

Тревожность рояля от пальцев девы девственницы,

Беготня струн, девственных вольно,

Тельце уральского умельца смертельно

В век отмирания самоцветов,

В травах, в травах волчьих моя затерянность телячья,

Глаз козлёнка орлами расхватан,

Я девическими обвеян снегами,

Дева в брачную ночь входит с роялем к перстам приставшим

Геральдических сосен нежданности в городе вдруг возникают,

Пришествия цветных младенческих цыганских таборов,

В глазах умельца упоенно возвращение воссиявших,

А не ты ль повинен, цыган, кобылиц угнетатель ласковый,

В сфинксовой пропаже черной женщины?

Иль копытами стопы её бегущие чудовые зверино отмечены?

Так мне остро, так слёзно, так смертно,

Как от утренней свежести матерей стареющих,

Тростниковые броженья речных брегов нетленных,

Рыб смиренных из вод вытесненье,

А под красной сосною, а под рдяной сосною

Плачет жена в одеждах черных.

Щекотливая погоня котенка мужающего

За адамовым яблоком младенца спящего,

Ноздреватость жёлто сквозящая холма яблок урожайных,

И на холме круглящемся загорелых сборщиц груди процветающие,

И сомненья садовника, завязшего в библейских виноградниках,

И его глаза сахарней плода, осенней запоздалости,

и моя кудрявость средь избытков персиковых ватностей,

И загнутых горл горлиц свирельные превратности,

Я всю ночь, всю ночь в пещере камня молюсь и смиряюсь,

Ох, как ворон крыльями метель темно превозмогает

Над затерянным в кристальных рассыпаньях дохристовым градом,

Над могилой моей три прозрачнокудрявых восплачут,

Три невесты из ночных заводей возрастающие На брегах рек убегающих,

Вижу мать мою, уходящую в пыли дороги прощальной

От кладбища, к пещере камня,

Мать, проспавшую кота прыжок на адамово яблоко.

Расторжение ног, рук ломкость сквозящих,

Отстойность женщины тридцатилетней,

И отрока глаз томящийся,

И хвосты кобылиц сальных млечны,

И бега вкруг пчелиного стога безмятежны,

Русича с ласточковой татарское девочкой,

И струги, длинновучно хлюпая, впадали в ноздрей извилистость

Крокодилов волжских, мучительно нильски илистых,

Два Стеньки Разина, в волны упав, персиянку по-братски делили,

На брегах травяных девки русские толпились избыточно, обидчиво,

И тогда татарская девочка, за стога голубевшие прячась,

Чингис-хана рожала.

Предтатарского гадателя слышу я глаголы адовы

Чую, чую мочевой запах орд, треск монарших кадыков,

Взятых суетной стрелой,

Мил народ, кровав народ, миролюб народ, как стадочко

Серебристых да затейливых ягнят,

Ухо алое учуявшего низкого волхва,

Насекомому тельцу пахучего вождя

Белорыбицу, князь, женушку отдай! -

Пала матерь благодатная во девичьих полях,

Пала матерь при дите во мужем, преданных нутрах,

А трава окрест прозрачными пожарами светла,

А рука Евпатия смиренна и вольна,

А озёра по лесам приемлют дика лебедя,

Горсть воителей, предателей несметность,

Был князёк гордец, да стал слугою свежим,

Хану стал тесней его добытчиков косящих.

Ночь. Века. Но Калита рубли слюнявит…

Гомера давность снится отроку в снегах сибирских,

И лошади антично игривы в сугробах иноязычных,

И дороги забывчивы,

И рыси разборчивы и на затылках лосей междоусобны,

И сосны небоугодны,

Гомеровы девы намасленные плавучи в нелипких прорубях,

Отроку снится извековое изгнанье слепца-рапсода,

Утром под окном следопыт-археолог

Свежей стопы определяет многовековость…

Дворовый снег больницы чахоточных

Беззвучно ночью уносят мальчики-сироты,

Чтоб люди в халатах из окон высоких

Не знали о брусничности горл своих недолгих, Их на снег улыбчиво выплевывая.

Отход, отплытие заревого водохода многотрубного,

Мраморные набережные многотрудны,

И женами-изменницами уставлены простительно и многогрудо,

И яхты шипуче смирительны,

Я в отбытии? Я данник кончины? Я этих жён хранитель?

Матерь дальняя, отпусти по иным обителям,

Ты одна здесь, на мраморах, с тыла бы

и на водах следы ловила,

Жен стыдила, а я простил их-

Так оттуда всё тихо видно,

Так оттуда их горестны лики хранимые,

Матерь, светлой рукой махни, мне-

Остаются-то мертвые, а уходят живые…

В облака яхты ангельски вытянуты,

И по черной трубе в оснежённой рубахе

Красногубо всхожу, берег мраморный

Опуская руками прощальными.

Не мой, не мой ты, город обезьяньих скопищ возвращенных,

Ухо послушника, всасывающее зовы вольных самолетов,

И накопленья казней в уловительных сетчатках мозга,

И отделение послушника, и за главой его богатая погоня,

Уронит храм колокола на изнурительных безбожников-охотников,

Но голову на гроб сыновний мать уронит,

Уронит тополь в пыль певца-птенца, орлом подобранного,

Невесту беглую о рог козла со скал уронит горец,

Обхваченность боков кобылы обручальными ногами

Телесных окаянно для встречного монаха покаянного,

Монах, копытами взыграв, кобылу вмиг

Теперь я нем и Богу немолитвенен,

Ночная ощутимость стаканьего тела холодного...

О, вместе мне о, вместе с градов скопищ,

Чрез огнь прощенных.

Камнепад? Кровепад?

О, хвостами восстав,

Из песков вьётся стадо козлов увлеченное...

Дева, дева моя многовольная, над могилой твоей журчанье жуков,

Снится мне, что тебя я помню, что к кресту кто-то роз нанес, Что течет каплешумный дождь

В града спящих...

Ты на волнах витаешь, на травах витаешь, на плитах кладбища,

От тюльпанов расцветших зрачкам козлов ало,

Вспоминаю тебя дева вешнего да нездешнего да непролившегося из бутона тюльпана...

Послушная привязчивость лап тигра к зоопарковым решеткам,

Моих побегов из назойливости трав решенность,

И выход к беспечальным скалам

Близ ледника задумавшихся сахарностей...

Терзающая древо оттепель декабрьского собрания домов,

Мое из окон стекшее восточное лицо…

А там миндальный брег сиротски пуст,

И старца к кладбищам велик и кроток путь,

Я так хочу у брега Азии уснуть, уснуть, уснуть,

Так тихо ясен мне, так неприемлем града огнь неудержимый,

Так мне огромно потерять тебя, мир стылый.

О, течь дерев, о птиц завет, о божий свет, о соль слезы,

Я был рожден, я был прозрачен, был апостолом росы,

И кто пророчества вложил в уста младых?

Кто будущностями их глаза как жилами перечертил?

Будь проклят царь, что в пушке колокол погибший воскресил,

Будь проклят люд наклонный, что его погибельно простил…

А на окне моем сады ледовые белеют...

Молчу. Провижу. Вдруг сиренью веет.

Правдолюбы.

Будут их рожденья чаще

Под копытами коней игривых адовых,

Будут головы их кудрявые, гордо растекаться,размываться,

Будут матери спотыкаться

Над отжившими их святыми глазами,

Будут ночи светлы, живы их кострами,

Палачи будут прибавляться радостно,

Эту землю, ногами их смирными исхоженную,

Обойдут, пощадят пророки,

Да тут не праведники, тут опричники!

Куда ж вы, огням указуя, перстами стройными тычете?

Тут должно быть жару великому!..

А с яблони млечной свергаются яблоки

Осенние,

И отроки прыгают провидчески, для палачей-умельцев ярых

Зрелые.

Опять мне ночью неуживчиво и смертно,

И сызново не спится, хладно мне,

Юдоль дерев ледовых кажется бессмертной и вселенской,

И лежбище купальщиц азиатских ленных,

Безмерно, безответно. И далече.

У озера ночного плещущихся дев нагих явленье,

И лодка уходящим смертным следом истекает вечно,

И хан далекий мечет стрелы в ногу Темурленга,

Чтоб до Руси не дохромать Хромцу,

/Тут и без вас вольготно черепам раздетым,

Что сложены в пирамидальную небесную толпу

Владыкой, увлеченным Архитектором!/

Я очи в озере божественно блаженно полощу,

Я свежесть сосен вспомнить тщусь,

И тело родника хрустальное лежало пело в полях девичьих ромашек -

Ты в нем лежала в нем текла, в нем поднималась

В нем текучем ты текучая являлась, протекала, утекала…

Я этой ночью в окна с тянутые льдами плачу,

Юдолб дерев незванных изваянных

В аллею адову

Выстраивается.

Коней сметливы ноги траурные

И расчетливы над скалой, и отчетливы над глазом моим

бессонным,

И раскидисты прямо,

Будь ты проклята у земля языческих юлящих праотцов,

Есть у кочевников лишь родина коней,

И только дерево прольется в мартовоком окне,

Будут храмы множиться и сеять из веков,

Друг мой, друг одних начал, одних концов,

Как нас завело с восточными ликами смирными

В эти сугробы, ледяные, где горлицам горла вывихнуты,

Где тщательна стрела в Христа летящая стрела Батыя?

На кого здесь тебя оставляю, жена?

Так земля эта безлюдью сиротскому обречена,

Так здесь вязок, мучителен, гибелен ангелов лёт сострадательный,

Тек здесь колокол лишь на резню созывает,

Да помилуй пахаря!

И зачем ты снесла меня, дура-матерь слепая,

На земле, где и псы от неволи не лают?

Друг мой, вместе нам здесь оканчиваться –

Ах, чужбина человеков, кладбищ, деревень леденящих,

Ах, чужбина женщин.хохочущих в прорубях томяще,

Все мне ослик весёлым хвостом виляет да просится

Унеси меня поутру в росные Азии пропасти...

Что ты знаешь? Что ты плачешь? Что глаза в реку теряешь?

Что в горах ночных смеркаешься?

Что цикадой в травах маешься?

Что сгибаешься кончаешься?

Что плывешь да выплываешь?

Ступни мокрые в песках что текуче отражаются?

Ты иди на луговые пастбища многоросные,

Ты найди, ты в нос целуй ягненка урожденного,

Пусть ему от ледника, ручей младой отобьется, отовьется,

Пусть свежайший табунок по скалам ходит своевольно,

В воды, в воды окуни забывчивые волосы,

Рыбам, рыбам нашепчи бескровным,

Долгая моя, бегущая, дурнушка нецелованная,

Всё уходят самолеты из персикового города,

Всё их крылья неподвижные отринуто хлопочут,

Стаи к зимам - эти ж и весной грохочут косо,

Ах, ему бы журавлем подточенным!

Я со скал наперерез бы сорвалась бездонно!

Куст миндальный, приюти нас у ручья у ледникового,

Принеси в глазах водицы доброй нам, ягненочек,

Вместе, рядом, вечно, слёзно, вольно,

Нам лежать, как двум крылам забывшегося самолета.

Сметливость гонных зайцев, предсмертно глазастых,

Разнузданность псов протянутых,

Ногастая крестьянка двух кудряшей в сугроб рожает,

А сугробы залегли волнистостями птичьих крыл,

А искривлённости берёз чужды,

Письмом арабским хладным вековечным вяжутся они,

В лесу уснуть уснуть бы мне в сугробах смирных,

Жена, жена, мое лицо отринуто, отринуто,

Следу бесшумных туловищ птиц подснежных повинно,

/Ты жил лишь протеканием певучим

Семян святых по руслу, чуждому

Всем человечьим благостным деяньям,

Крестьянка, хохоча, снегам сирот вверяет,

Лось лижет языком младенцев сберегает,

И вязь берез светла и по-арабски рабьи

Молчит, ледовые исходы означая/

Уснуть, уснуть в сребристом одеяле,

И на прозрачнейших верандах дач, забитых на зиму,

Внесут мне расписную пиалу восточного дурмана мака, обращающего

Лицо моё к забытости селений, по-верблюжьи страждущих

И редкими дымами из кибиток нище исходящих...

Резня по таборам, оседлостью страдающим,

3десь всех дыхания в соломинке подводного воителя вмещаются

Запутанность моя в лесу декабрьском славянском

Заячья.

Будь проклята, будь проклята, будь проклята!

Да что… Да. ты давно уж проклята да полита

Слезами из-за вековых благих решеток, Лики бородатые притомились пристрастились средь мачтовых сосен,

Там по сибирским трактам, целебные, библейские, исходы-истоки,

Надежды беглых скорбные, жены, преданные на ночь за свиданьице

Тесным долгим медвежьим охранникам,

Тебя, проклятущую, засыпало б песком что ль?

Да сколь его, спасительного, надобно бы сколь?

До ртам его засыпать богохульным споро!

Вдов чистоплотных поп сбирает в апокалипсические хоры, Снуют в лаптях спасительные странники по лесным березовым озерам.

Скоро?.. Век… Тысячелетье… Скоро?

Всё детишки поколеньями в неосвящённы земли ложатся,

Где ж пора расплатная Судьи не греховного?

Всё опричники разбойные всё работнички покорные,

Всё от тел главы поотнятые, всё по белкин глаз охотники,

Всё про свет пророки ложные,

Скоро ль?

Животов и голов избиенье подробное вековое?

И тварь благослови в обетованных зарослях речных!

И стаи устремленных рыб, и невод, стерегущий их,

И человеков отрешенных скит

Я оттоле петровские беглецы и поныне свежи и убоги и непреклонны,

Гладиаторы вольные рабьей арены-сторонушки,

/Эх одно б копьецо да по царскому оку!/

Да пахари пустословили:

Не имам зде града, но грядущего взыскуем…

Где ж апостолом будущности указуемые?

Ничему здесь не быть, не строиться, не отмучиться,

Плачу я у рождественской церкви несуетно, несумрачно,

Хор старух спасительно воздушен и ангельски звучен,

И опять мне повеяло деревень благодатными девицами над колодцами

Всё ты жив, всё страдателен, всё таящ, всё милостив, народец, Сто посланников божьих минуют под окнами вдов веселящихся

И в сумах своих жаркие хлебы сострадательные нащупают

провидческими перстами,

И залягут старательно в листопадах теплых дубрав атласных, Быть всевечно Руси, а людям её маяться,

Быть Разброду народов беглых таборных от наскоков чингисхановых,

Мать певца в сарафан понесла, а возрос заплечный задумчивый мастер,

Ах, улыбчиво стройное войско палаческое!

Гибконогую волнистую турчанку,

И дымчато томить халву на языке близ ивового хауза,

И сделать слабые надрезы на ладонных мякотях

И дать персидским зельям в них разборчиво пробраться,

И чтоб раб вялым пальцем одурманивал нагую пятку,

И свирели пастухов блаженные журчали,

И девственницы жемчужные на избранных песках извилисто возжидали,

Я на камне близ декабрьской чахлой реки куст миндальный На ковре исфаганском три старца в халатах рдяных

У Аллаха для девочки чахоточной хрупкоствольные тюльпаны

Вымаливают…

Сколько, сколько реке опадать?

Уходить под моими руками, опущенными выжидательно?

Ах, земля мусульманских могил, юдоль кишлаков тишайших, Иль, кибиток твоих не приметив, Аллах про тебя забыл?

Враг всеглядно стрелы кривые по горлам мужей распустил, Как скворцов заждавшиеся клювы по длинным телам скворешен

Шарят слепо…

Мне ночами славянскими вести идут чрез избыточные метели

С довременных тюльпанах лепетных,

О стаях светлых над деревьями ледяными, вдруг потекшими вешне,

И смекалист Аллах и всевидящ,

И Христос учит над её могилой,

И властитель, оттолкнувши турчанку, лисе свое тело скармливает,

И раб лису хлопотливо и метко натравливает, .

И девственницы, у миниатюрных бутонов лон убережённых

Зеркальных карпов соблюдая, собирая умалишённо,

Им острее желаннее жены раздражённые… обиженные… сбережённые…

Куст миндальный, метелью на ледовый балкон донесенный,

На мартовский балкон мой…

На далекий далекий далекий…

Дщери азиатские в струях рисовых млечных комариных рыбьи обтекаемы,

Как рыси над оленем сладкомозгим барсово сладостны,

И всадники визгливо, очумело, - одичало пролетают,

И стрелы в груди млековые медные перезрело упускают,

И дщери многоглазые смертельно вязки и уступчивы,

И стрелы щекотливые, от теснот их грудей отступны,

И озираются, и дщерей гладят голыми ладонями муллы,

И странники-послушники богоотступны,

И дщери дают груди верблюдам, длинно хлюпающим,

И всадники влекут невест из одежд рушащихся,

Я в воды рисовые вносят их, но их тела обидно щучьи,

А не смуглы, вольны, как у вольноживотых жриц, тот бутон не стерегущих,

Три дервиша под чайною чинарою буддийски равнодушны,

Близ ослиных вод тщедушных, близ ящериц, молящих

Мальчика-мусульманина остановить аллаховы засухи,

Входит в рисовые струи монашка-христианка

И благовествует дщерям телесным закатным рдяным,

Что рожать им пророков от гибельных всадников

В зарослях крестительных камышей всезнающих,

Что в Мухаммада вырасти мальчику,

Что средь трех дервишей Будда улыбчив скитается,

А верблюды, вкусив молока, воду навек отвергают,

А монашка пустыню для них из песочных часов насыпает,

А всадники любовно невест одевают и жёнами называют,

А ящерицы, дождливо моргая, ящеров вспоминают...

дщери азиатские пьют светлые ливни, как жабы...

Вслед погребальным лодкам многочисленным сметливым замогильно,

Пути водяные, пути смирительные, неспесивые, величественные,

Во долы Аида простительные,

Одни на брегах остаются провидцы да прямые хеопсовы властители,

А кому собирать пирамиды?

Сейчас утекут гордецы, а рабы смирны,

А скалы, а камни податливы им губительно,

Идут гордецы на львицу открыто кичливо,

А главный раб курчав и фараоном отмечен,

И телу его милостиво обещано

Быть сброшенным божественно и жертвенно в день работ последних

С обдуманных мудрецами на песках геометрий,

И нетерпелив раб, стареющий смертно, и ночи его незабвенны

Тело, тело моё текучее средь камней возносящихся свежих,

Средь фараонов бессмертных,

Что смогу, сберегу для вечного неба?

Острие пирамиды близится? Острие пирамиды смертельно?

Раб слепой в. беглых песках прозреет?

Этот камень глух и презренен. Что труды твои бесконечны?

Что конец твой, твой срок незаметен, мелок

Рядом с веком надгробных забот фараона?

И его обещанье ложно?

Жив ты, рабу да тебя ль острие возводит?

Мертвеца оно небу пустому доносит,

Как перстом фараоновым сгинувшим в ноздрях караванов щекочет оно,

Бог.

Похоть растений звериных под копытами иноходцев, от дорог

отринутых…

Твой ли полёт над переулками низкими, над человеками мглистыми?..

Одичанье стаи человечьей, Христа отринувшей,

Всемирно.

Что ж ты то с ними? Что бьешь, что метешь по глазам пугливым?

Что, оленя невинно разогнав, ему оставляешь обрывы?

Что плачешь, что возвращаешься, что сроки вышли?

Что обижаешь-то смирного?

Полночь нищего,

Гончие, сумрачно вытянуты по с не гам, отжившим обильно, Хищными их языками зайцы в погоне тщательно матерински Топчешь-то что опрокинутого?

Ничего нет прозрачней убитых пустынников...

Что щенка костью, что младенца невинного грудью пустынной сманила губительно?

Что о помощи некому крикнуть?

Полночь волка.

Я под шапку пушистую прячу дрожащее лбище ягненка…

Бей, разоряй, растравляй, изводи, уводи со света,

А всё тьму не посеешь, всё светло мне средь человеков,

Всё в переулке декабрьском снежно, смертно, бессмертно, ветрено,

Всё пора умирать заживо, вселенски,

О, со всеми встречными, трепетными, обреченными в землю

Слечь бы?.. Спето?.. Где-то?.. Не было?..

Погружения владык в гробницы с преданными девственницами неизведанными…

О, прра умирать... Берег... Наконец... Конец -то?...

Язык панголина, забвенно слоистыми муравьями обвеянный шип,

Тянет зверюга во чрева сладкие, недр пахучих,

А муравейники бурливо летучи и на язык восходят скученно

отмученно,

Человек сладострастия, уступчивого

Человек, во зверьё обернувшийся,

С языком панголина, муравьев берегущим зыбуче...

Человек, рушься!

Воитель духа с головою, обрубленной в века слухов

О жизни пустынников в песках великих высших верблюжьих...

Казнь крыла, оброненного ангелом свергнутым, блаженна…

Бог! Господь! Только здесь в тебя верят!

Руки тянутся к Тебе в переулках потекших

Близ церквей веющих смертно...

Я целую глаза изменщицы-женщины нежно...

Ветка персика метёт по окну больницы безумцев безмятежных,

Я молюсь каплям с крыш посмертных доверчивых,

В тополином граде улыбчивых праведников,

Здесь лишь столпники умирают,

Всех оставшихся искупая…

Дальше, женщины, отроков к рельсам склоняйте...

В переулке декабрьском женщина зверем крутым оборачивается…

Этой полночью адовым братом прохожий всяк кажется...

Братом...

Белгорюч монастырь, мелплакуч монастырь,

Что неймётся тебе, что тянется в сне моем зацерковном?

Что земля моя явлена стойбищем нечленораздельных соитий?

Наитий порубленных прозорливцев?

да рожден в рожь славянский мальчик от азиата залетного?

Да взлелеян на груди раба новгородца-повольника?

Им лесбийские девы глаза совращают в сугробах,

Им средневеково не можется средь густо мрущих народов,

Дева, дева болезная, башнегрудая, влезшая на горло тонкое,

Полюбовница, сгинь! Будь посмертной помощницей!

В кристаллических лесах на птиц охотники безголосые

Красноперую лань разрывают перстами власатыми,

Ах, темнеющий муэдзин, завлекающий с гор чинару

Бормотаньем корана над человечьим восставшим стадом,

Дом мой, алыми соснами сиротливо беззвучно взятый,

Дом, теснящийся от танцовщиц, азиатски затравленно длящихся животами,

А ежеутренне новгородец на соснах зреет зрит пьяным оком

Белгорюч монастырь, упокой нас…

Душист и колок игольчатый воздух лесов ледовых,

Святых, бесчисленно рожденных,

Звучнее рать,

Мы высоки, туги, мы рады в проруби рожать,

И шествуют младые матери в снегах,

И прорастают отроки скороногие и тихие во льдах,.

И Русь идут имать,

Эй, молочные плясуньи, островок-лесок явите,

Животы ядрите,

Как челны свои ушкуйники серебристо выбирают

Из реки речистой и невинной и волнистой

К островкам лесистым, к щелям тем мшистым тесным тягостно,

Затуханье праведников от дыханья круглостей, оголтело

сладостных,

От указов царских, от команд боярских,

Но бесчисленны Чистых рожденья,

В кривоствольных тополях гнездо орлы легко затеяли,

И птенцы возросли, и змеи злаками вознеслись хлебными...

Я в сугробах нежных шёл нетленно тленно и безмерно,

Пойду у декабрьского древа дремотные: стаи гонять,

Птица, птица с редеющей чащобой крыла,

Птица у птица, в лугах сонь трава заплелась,

Шмелями обдалась,

Птица, птица, там камень растекся в песок,

Там пустыню верблюд превозмог и полёг,

Там готический тополь церковно взойдет,

Чрез мамонта череп ручей понесло, и горное плыло и выло село,

И простынь с невесты навек совлекло…

Птица азийских забытых аллахом полей,

Птица, лети лети в небесах, в небесах обреченных…

Птица декабрьская, над веем этим светом и есть,

Что крыла твоего выпадающая чащоба…

И дятел алолобо ныряет затаенно в горло скользкоязыкого певца,

И песнь хитра,

И отмель дев шершава и узка,

И я в лесах, и на траве, грузинская княжна боса, нища, податливо горда,

Разнузданность подмётного орлиного яйца под доброго теплынью беличьих хвостов,

И выводками татарчат лениво исходящая рязанская княжна,

И в стане сосен я овеян выходами русалок из повивальных ручьёв,

Телёнок склона бледных гор не стал быком,

Возносят над толпою животворнейших глупцов в предельности гробов,

А ткань гнила, непонятых крестов,

И грядет Христос отверженных градов,

А вял улов голов,

И трав нетронутых сухих берёзовость небесна,

И щекотлива бабьи,

Здесь зарожденъя изначальны кротких бабочек,

Здесь коконов исходы воздыхательны,

Здесь явны тайны лосьего копыта пробирающегося,

Переселенцы-иноземцы напожарили и приросли к Руси заветно,

И псы лизали благодарно терема., рассыпавшиеся грешно головешками,

Свеча в метелях сохранялась сокровенно,

Шли ветры вешние, и мудро церкви веяли,

Из горла певческого клювы ало дятловы глядели,

А снега победными самумами вертелись,

А мулы вспять в ослов иль в лошадей просились зверски,

А певец пел.

Дев ледовых разошедшаяся трещинами кромка

Под ногами деволюбцев мудреных,

И плач в окно слезами отмщенными,

Эх, мастера оград поросших росами студеными…

Да вот свело глаза на пронесённом гробе средь воздетостей

безмерно безмолвных,

Да дохнуло колоколом: Скоро? Скоро ль?

Кто б родил детёныша во Боге?

Все безродные, бесплодные,

Все последние да вольные,

А в мозгу роится дев нагих плодовость

Тянущихся телесным потоком многоногим,

И твоя ловца настороженность со скалы, сорвёшься вниз с которой,

Твой един исход в поток,

А влечешь, а рушишь ты уж прошлых!..

Эй, да я в краю оконченных, бесплотных,

А на том брегу жена в прозрачном призрачном сарафане хохочет

И в поток блаженный слезы льёт любовно и прощенно,

Чтоб текло,

Чтоб возносил я новых из потока.

И перед церквью снег следами не нарушен,

Мне ночь рождественская далеко легко отпущена...

И ангелов, прозрачных хороводы обнимают голову,

И человеки усмиренны и воздеты нерукотворно,

И. начаты на куполах таинства танцующих апостолов,

И дудочники недокучливо с земли им гимны воздыхают стройно,

И тюльпанщики искусные цветы на ладонях взращивают,

И ввысь пускают,

И волнисто протекают хоры мальчиков мужающих,

И оком тернии оград железных принимаю,

Монах раздетый у стены назначенной под пулями безбожгыми тишает вдохновенно,

А конвоиры бренны,

А кресты по всей Руси Христами объяты смиренно,

А пророков толпы пьют родники и мокрогубо учат многоглаво,

И собираются народы под скалой на мягких тминных травах,

И здесь уступчивы отменно девы удальцам кудрявым и опальным,

И пророки выжидают,

И в водопадах рыбы остро останавливаются праведно,

И. вьют хвостами и в прорехи дев впадают дикожабро,

Что ж камнепады прикрывают спинами великими пророки,

Чтоб черепа не трескались исконно добрые овец заблудших?

В темницы недвижные до кончин входят небожители из полевых острогов,

А вдовы, грудьми шастают, зубами лязгают, подсолнухи лузгают,

А сугробы курятся летуче,

О течь камней, дух кущ, дупла, барсова запущенность, муравья службы беспробудные!

О, пусти меня в звериность гущ. земных! -

А кому бы голову оттянуть от тела?

Князь Тверской, нам твоего бы пепла безмятежного,

Из Орды б посылочки потешливой!

А в боярынь подбородки слоистые творожные;

Комариные, князьки вцепились разорительно разборчиво, Растащи святой-жены-Руси заветную молочность,

Чтоб подольше, старческие пузыри пускать надгробно с губ

похоронных,

Запродажники-захребетники, в спальнях царевичей охотники, Ваша дичь безвинна на безвинной простыне несоблюденной, Вод целительных бега в ногах пустынника залётного стозвонны,

Ох, земля, в тебе усопшим только вольница,

А рачительных блудниц вкруг церкви кажут сонмы,

Белые, задрав рубахи безысходные,

Проталины, прогалины безводные монаху, умалишённому свободно...

И звероловы, зверолюбы по лесам декабрьским в соснах красных втуне носятся проворно,

И сбирают из скворешен головы довременных скворцов, Полчища в сугробах высших витают петушиных гребешков,

И шаловлив лесник с ноздрёю особачившегося волка,

И божий, блажный в соснах возрастает млад чреват монах, Монах-стригач, монах-инок, монах-ловкач, монах, монах, монах,

А что мне? Мне-то возноситься как? А я по горло прохожу в снегах,

А избы бесчеловечны впопыхах в веках,

Старуху согбенную, пса побитого в лесу средь ледяных коров я согревал,

Шёл люд к святым утерянным огням,

Ты, Калита, ты так сбирал, грызливых россиян?

человечковИ бунт оставь, и будешь просветлённым,

Иди за мной, измерь крестом

Над хором убоявшихся свою вознесённость в небеса привольные,

Пусть волки гложут дробно ноги,

Пусть кобылицы ластятся к пупкам юнцов ликующими мордами,

Пусть лес теряет высоту от охотников за соснами,

И след текуч навечно канет в море...

Кормленъе. диких голубей на радужных губах младая дева начинает,

Чтоб отрок зрелый к материнству гибельно склонялся,

Чтоб на губах курились родники кровавые частые,

Чтоб отрок глаз для клёва стае радостно подставил, не подрагивая,

О, дальше, дальше сосны бесовские, над головами колобродят, О, сгинуть, сникнуть, смолкнуть, Отче…

Сыщи в дупле божественное тело отрешённое,

Коль вездесущ Ты, увлекающий метких звероловов—рыболовов?..

О, вера камня в продолженье каменного рода

В пустыне скал раз лётных, гибельно разбродных,

Явленье, шестиногого верблюда близ посохлого колодца, Явленье богочеловека в граде беззаконных,

С губ девы пузырящихся перелетает стая к оку отрока!.. Христос, иду с тобой под падающий колокол!

Разброд в семействе тварей тленных,

Метелей мартовских кишенье ослабевшее,

И дуб таежно брюхат и зимних рожениц свергает наповал,

И яблок красных вкруг младенцев сыплет по сугробам шквал,

Из сада райских надкусанных плодов,

А волк земной спугнул летучих кобылиц с верхушек кустов,

А в имени твоем такой подбитых крыл на миг чудовищный разлет,

Твой след уходит с погостов поздних, заметенных,

Люблю тебя в лесах, которым таять скоро,

Я печь топлю крылами журавлей невознесенных,

Что человеков вешних божьих забываю над тобою?

Что ухожу навек, когда уснёшь ты?

Что в снежных соснах надо мной бесшумно вьёшься, голосишь, исходишь?..

Иль ближе к Богу?..

Лес, лес… Ражих сосен обморочные высоты беличьи,

Цветных лыжников свежести пролётные, невозвращённы в бездны,

смерти,

О, пережить сна истекшего явленье...

Ты чулок поправляешь в сугробах руками детскими...

Ты просишь, чтоб тебя схоронили средь неспешного леса,

А сосны в беде ли, в постели младенца?/

Рог оленя, задумавшийся о последнем изюбра беге перед пулей,

А собаки рыжей хищная прилипчивость к медведю задумчивому,

А мимозы ветка девственницу завлекла

В ночлег бобыля многогубого…

Колодец, колодец ночной, прибежище змей зимних,

Я над твоей обмерзлостью жемчужною ликую смирно надмирно,

Я мальчик был, я спал под одеялом материнским,

Я родник зубами кусал на пастбищах альпийских

Близ шалашей пастухов старинных,

А животы их жен из козьего гладкого сыра,

На камне, на волне, на спине архара, на крыле орла, дитя, усни-и-и,

Тебе приснятся белые перья святые на ветроногих дрофах пустыни,

Певучесть гонных колесниц загробных, вольных,

Пляски мальчиков взывающих к очам владыки, однополого полночно,

Шеи рабов преклонных преклоненных, шеи под искрометными колесниц колесами,

Утро моё, осенённое положением во гроб тела упоённого, Моего исконного... Матерь, мать, неси пережившую голову средь люда, наклонного истошно,

Мать, возглавь шествие, кроткое бесслёзное, земное,

О, в толпе спасительные, лики апостолов озаренных, Строительство дерев руками божескими над погостами рабов господних…

Хороводы избранных на бездумных тыквах торжественных огородов..

Скольженье дев святых нагих на ягодицах смелых по тыквенным бокам…

И любопытство чучел, летающих над смирным вороном…

И хором просветленных мать жива,

И главы святых с оград глядят,

И цари рабами уживчиво лежат,

А сметливые пчёлы, меды принося, избыточно кричат,

А я щекою ластюсь к мордам кобылиц колесниц назначенных, Я очами стражду, плачу, радуюсь,

А всеспаситель кротко воспрещает,

Копыта вознесённых кобылиц смиряет, дланями всевластными…

Я расшибаю лик, под райскими вратами пролетая!..

Чеканных храмов извечность кроткая в окне восходном розово,

Тела с постели пали на пол отделённо, отдаленно,

Вечерняя трава для муравья смертного высока и звучит струною полной,

Вечерняя трава пахуча трубкою владык походных пред градом

несожжённым,

Вечерняя трава, ноги странников умой росой святой,

Лепных гробниц покой

Навеян зодчим., слепнущим всечасно пред ночным богохульником-царем

В краю уродцев, кратконогих,

Царём, запутанным в лесу девических фигур

И звери прирученные, из подполья просятся влюбленно усыплённо,

Чтоб бороздить когтями глади дев взбешённых,

Яблоня в. окне теряет плод истекший,

И по стеклу росному мягко льётся, длится плод исконный”...

Я худая птица зоопарков умерщвленных…

Я черепами караванов жадно обметавшийся колодец…

Я лес, объятый сладкими жуками порчи шелудивой…

Иду блажен к чеканным храмам милостивым,

Галеры Гомера в прудах помещичьих усадьб витиеваты,

И менестрели на лугах средневековых пели воровато пало,

И шли татары своенравно плавно, и деревни горели исправно,

И хан Чингис колено преклонял пред. девой благодатной,

Я войско миннезингеров отверженно рыдало, ахало,

И галочий птенец крылами проносился в камнепадах адовых,

И рыцари с коней, на татарских лошадок перескакивали, гаркая картаво,

И нутренели, потеряв сынов, младые, матери христиански,

Я влезал в стебель полого злака дооблачно протянутого,

И там от копий скорых насмешливо скрывался,

И петухи всю Русь хвостами устлали смарагдовыми,

И жены пряные, походными кострами пахли, упадая, обдавая семенами,

Я был гусляр в краю оглядливых оборотней, лежащих до поры,

Я был потешник притеснителей, вовлекших народы в игрища погромные,

Глазницы, княжеские, черепов текли вином во рты

Владык монголов упоенных острооких,

И тихостные короли во рвы сошли,

Я звал сухоносых лебедей крылами путь стелить,

Путь царевича-спасителя певцов бродяжных просветлённых божиих

В краю хворобых до свобод лесов нехоженных…

Менестрели в галерах в лягушачьих прудах гребут загробно непохоронно…

То Русь сарафанная соболиная убито смыто грезится,

И женщина перстами предсказательными глаза мои смиряет,

И нагота её чиста растительна, не тленна,

И цыганок пляски во сне ласково уморительны,

И смертельно похоронно избавительны,

Вдруг поступь матерей за гробом сыновей

Сыпуча и медлительно вольна

Я здесь, я горяча, я щекотлива, я глуха,

Я игры детские твои пережила,

Близка ль моя пора?..

Я одиночеств скошенность покорная,

Лесов крестьянские поклоны муравчатому долу предцерковному,

Я вынутость юнцов моих из детских синих гнёзд,

Спасённость обгорелых щёк

Во времена родимых долгожданных игрищ,

Апостолов среди пожаров высших,

О,слит народ, о, слеп, о, близятся кладбища,

О, девок сарафанных изнасилованные, тыщи

На лодок склизлых сладких днищах доязыческих,

Я был чужбинник родины старинной,

Река мелела, на песках предавши рыб забывшихся,

Хвостатая волнистая собака выла искупительно,

Оленьи воды средь камней текучих мягких уносились,

И негоокие азийские девственницы витийственные

Ногами столбовыми глины вешние текучие месили...

Этот светел остаток дней,

И холодное снятье-сиянье сосульки ладонью полночной моей

Близ матовых мартовских тёкших гривасто во дне тополей

Ощутимо пред гробом, извечно пугливым...

И старообрядцы бородато крестятся сипло,

Затерялся я в геометрии погоста иудейского ветхозаветного,

и куда уводит его вытянутостъ смертная?

Что сулит за пределами вишен, оград, оленей,

Облаков, камней, венских коленей

Дерзких девочек, дев заветных, жён животами медных?/

Дней остаток моих безутешен светел,

Как в миндальное утро сосулька конечен,

Каплемёт резв и розов и скоротечен

И клювами блаженных журавлей слетающих изведан…

Выбор родин, птицами по весне затеянный,

Дней остаток, моих в это утро вечен.

И лицедеи-скоморохи площадные участливы и счастливы

Руси играть проказника-царя, задумавшего казни,

И в лепрозориях безвылазны носители-ценители проказы,

Конный витязь старины под пчёл ретивых содроганьем,

Обложенность голов лихих стоячими войсками сопричастными,

Я всё вмещаю, всё держу, терплю, превозмогаю,

Всесилье жгучих муравьев на ликах щербатых языческих богов

В век високосный, век сплошных славянских бед - тревог.”.

А в мозгу заложенность муравчатых мирских лугов.

Этот дождб, этот дождь, в. ночи положенный возложенный на камни,

Это гусельников-висельников казни в стане пушкарей-избранников,

Это ловцов небоязливым крыл орла купанье в рекоставе таборном,

Эта в вешних лужах исступлённость пленных капель с мирозданья,

Полуконь под окнами двояко ахает кобылами, ослами, Животы слонов на копиях пигмеев яро плясали да разваливались,

Лилипут-потешник на животе разгульной девы умеючи гримасничал,

Этой ночью шли вселенские монахи и рубища на плахи царски возлагала,

А прислужники стадами гнали послушников во пожары жалостливые,

Этой ночью своеродные чудоковатые уродцы в храме лепрозория божественно соединялись,

Я в бессонные подушки плакал и алкал колоколов собранья

А ядра ягодиц литых ладонями прикрыв, святая дева водопада Губами с трав сбирает гроздья рос, беззвучно хладно неслиянных ладно…

Я шёл свежо божественно на кладбище к крестам всезнающим.

Ягнёнка бездорожного кудрявость непорочная в краю охотников без промаха,

Стрекоза, к ноздре его приросшая, прислушивается кротко своевольно,

И увлеку в могилу я родные ликов запорошенные прошлости,

И камень век таит томит глухие жизни папоротников изнемогших,

О, дай явиться мне в божественные рощи безысходные с женою кроткой,

Держу её повинно за руку точёную источенную с прозрачностью ребёнка,

Я травы первозданные нарушивший ягненок уязвлённый, божий,

Я хороводом дев пресветлых тленных гибло окружённый,

• Не тронь жену, пожар средь дев невест несбережённых!

Иди, жена, по чистым травам чистыми ногами, мне небесно

Несужденными…

Орлан блаженными когтями плещется в очах, в очах ягнёнка …

Архара копыта щекотливы миролюбивы по спине сладострастника--пастуха скрытного любвеобильного,

И армянской ноздрёю дева вдыхает персидских сиреней избыточности пчелиные,

И охотник в кустах сладкоречиво неслышен,

И певец-индус голосами исходит буддийскими всемирными, И истукан обнимает деву согдийскую витийственно безжизненную,

Три льва с чинары сходят поступью альпийской,

Из пёсьих пород выходцы-лисогоны к боку лани ладно ластятся зубами,

Палачи привередливые, от прародителей кротких выродившиеся жадно всеядны,

С изб похоронно провожато воздыхают

Вослед юнцам-недолгим ратникам,

И сироты известковые-черешенные вешние садики,

Игр детячьих со медовыми гудящими цветами невозвратны... Мы царям младенцев под копыта колесниц гуртами слепо всё рожаем!

Рожечники на лугах заливисто смеркаются, и роженицы смежаются, рождая...

Слепцы малороссийские заморские, блуждают в ожидании палаческих колясок.

Я охлаждающих тюльпанов чрез ограды ломкие, стволы тебе дарю.

Не, убивай его!...

И лани царственные, длани над могилою пустынника прозревшего смиряют,

И скулят скуласто волкодавы у горла мальчика мудролобого кудряво

В такой ночи зачатого,

И барсы камнепадов на древо, тайной ночью расцветающее, лают угнетённо опоздало,

И фигляр в ветвях скоропостижно арфу хлопотливую настраивает

И харю-маску чумовыми пальцами юродивого сдирает

И лик злокозненно казнённый опустошительно смирительно являет,

Мой сон в его постели средь неустанных заоконных скал не нарушай,

Потоков ледниковых вод дообезьяньих не сбивай!

И над рекою на горе оплаканный Эдип ликует, ошарашен осиян,

И старик секирой с гор сгоняет птиц гадливых и бессмертных,

Я плод чинары накипевший пушистее ковров под животами загнанными девственниц,

И выступы скалы вбирают междуножьями в ночах не полюбившие невесты спело

В ночах кровосмешений дочеловечьих,

Не убивай его!

Рожденье червя в сахаристых недрах вязких яблока младенческого,

О, рассыпающихся Римов стены грешно безутешные, Нахлынувших не яблоко зубов богоугодного младенца, озверелость,

-Не убивай его; тюльпанами утихомиренный жених, идём! В постель хладеющих улик, молитв,

Ты, жаркий, вызывающий, предгибельно освободительно ложись!..

Жених! Близ острой удушенноети твоей

Их будет вновь затеян тесный бег!..

Суета верблюдов продольных засушливых близ учуянных рек полноводных послушливых.

Ох, добра я на зелёной траве-перваче-дожде.

В ночь сговорчивых женихов,

В ночь в дожде упадающих рыб охотливых,

А рука отца нечиста на груди моей,

Слаб жених на брегах реки лебедей

Затеявших игрища вешние, вольные, горбогорлые,

Средь удушливых орлов, с окропленных высот

На мои очи рвущихся,

Я щедра на овечьей траве мартовских склонов утренних,

Налетай, монах учёный мученый монашками на кудрявых кручах!

Только глаз губой сосну да вымотаю, выцелую...

Хороводы иноков вокруг пупка снуют да рушатся...

В стороне толпы одноглазых мудрецов, сынов отвращая, учат.

Склон трав талых, птиц палых приплодов запоздалых,

Склон праматери-праведницы, убегшей от охотливого татарина,

Князя, тремя стрелами запятнанного затравленного свято…

Склон пчелиных медовых привольных баранов.

Склон трав младых хладных,

Склон парных осломаток,

Склон… О, сгибнуть, сгинуть муравьём-одиночником-странником,

Стволы первозданных тюльпанов званных в облако ночи канут,

Коровы глаз бездонно выпадает вкрадчиво на камень,

Камень пустынь, сточенный теченьем глаз коровьего вечного стада,

И шли безглазо богомазы стадные над пропастями дальними,

И пастыри напрасные плескались в водопадах несказанно неустанно,

И горлицы бесхвостые из пасти камышового кота вселенски вылетали,

Глаз быка по животу купальщицы завистливо мудро катался.

Склон, склон, склонность трав сырых к стаду вечерних овец

изведанных,

Склон сходящих в мир страстотерпцев сведущих,

Склон порхающих змей напевных,

Морды быков окружают мой лик полночный стаей беглой,

Озера донная светлость в камышах, спасённых от набегов

свирельников,

Пески под ступнёю божественно отборно ответчивы,

Склон, склон осла, вечереющего влажно мятно на гребне,

В травы несбыточные лебединые побеги с переимчивыми девственницами

На скале, в чалме старец с лирою Гомера...

Ночные кони упоительны,

Нощь, нощь... Ночлежники-пещерники успокоительны,

И ветви древа птичьи усыпительны,

И жуки со цветов душных уморительны,

Нощь, нощь… Пустыни лани у колодцев воспалительны,

А мягкие барсы со скал в оскалах уловителъны,

А в реку усладительную рожает девственница уносимого Спасителя,

Нощь, нощь… Усыпальница тюльпанов, ликов странников

Орлиных гнёзд хранительница,

Нощь, нощь… Владычица волчиц, облизывающих раненого витязя…

И грудей в ладони молодца-былинника бегство и вмещение,

В теле мула отзвуки ослов и лошадей,

Ива, ива, в дождливости, переплетённости твоей Отпечатанность, рассыпанность моя свежа, млада, забвенна,

И мягко глазу моему следящему ночному о шпиль церкви,

О, жить, о, жить с цыганкою влюблённо отягченной.

Меж двух стремнин реки в песчаном круглом острове,

И чтоб песок, стремился на полу избы отборно,

И уходил я, опускался я на донные за рыбами охоты,

И чтоб спала цыганка преданно бесповоротно и безропотно

В моём отоброженьи тела напесочном оттиске...

Но ложь, но ложь окрест пустынника-ослушника, Отринувшего свято львов-послушников,

В упитанности тиранических прислужников,

В вождей и скал задуманности сумрачной,

Ложь в деревах самодовлеющих и вешне, слабодушных,

Мне в этих азиатских ливнях глиняных уснуть бы густо неразлучно,

Проспать бы мне народов кочевых пахучих гибельные гущи Для божьих отроков, в которых копья ошалело пущены...

О, скульптор-девочка, завязшая с резцом в скале за облако певучей,

О, птица, в облаке хладеющая колюче,

/Предсмертные, крылья гуще!/

Я шею ивовыми прутьями опутываю,

Я люд дивлю чудачествами рук и ног волнующихся,

И недовольники торопят мой полет ликами выжидательными скудно,

Но на скале отринуто призывно лик прорастает Будды,

Орёл уносит в узком клюве, девочку-спасительницу-скульптора

Вод разнузданность покатых несравненно нежная,

Воды-попрыгуньи, голубеющие из дупла докучливого древа мерного,

Пьют их ласково губы лесоруба-пустынника древностного,

И свирели свирепели в логове медведя-смертника,

Я песок с ладони сею на безликий травяной дев берег,

Я выпуклостей глаз на песках лелею отраженья временные,

Я слежу за камнем, выветривающимся густо ветрено беззаветно,

Пастух меня ягнёнком нежнолапым кличет в стадо пенное,

А вод изливаются светлости,

А спины рыб у ног моих рассветных плещутся смиренно,

Вод всевековые спелости текут ленно.

Что ж моих течение, членов конечно?

Что свежо светло текучим человекам близ вод нетленных?

Вод певучие, текучие, поверхности разбиваю пятками бешеными?..

Вод вечность что колеблю?..

Исконных ликов страстотерпцев насаженность на шпили церкви града богоборцев,

И безлюдность храмовых чертогов иконных,

И безысходность божеских заложников,

Но золотые купола исхожены в ночах не услежённых,

Но следа бесповоротны для глаз стрелков втуне бессонных, Но утренний снег изломан на святых к колоколам подходах обагрённых,

Главаря стрелков глава со шпиля глядит нерукотворно озарённо.

И. пищали обращали супротив плеяд полночных запретных

Извековые многодумные странники-пещерники.,

Я на лужайке с шалой девой-сарафанницей влеку тюльпан из недр земельных,

И камни смертны,

И пастух средь стада оробевших волкодавов сведущ,

И внезапен на глазу охотника в разводах смертных беркут белый,

Трава, трава шелудивых желудей да чесоточных сотов медвежьих,

Трава воскресений, вознесений, возмездии,

Я плавучесть палой пчелы на заводи загробной слежу безмерно,

Я алебастровые груди сарафанницы точено увлеченные, лелею,

Ночные трели псов премудрых и резных цикад под утро оскудели…

Река, река моя, теченье дальних колыбелей,

Песка, песка вдоль вдоль нагих ступней томленье беспредельное,

На отмели, следы хороводов девичьих,

Круженье гладиаторское дев по мозга арене обваливающейся, Красноволосая сарафанница в тюльпанах плачет, плачет, плачет да смеркается…

Кайтесь, каетесь под персидскою сиренью тайною духовитою узорно,

И халат её раскрыт, и золотисто пчёлы роятся разбродно,

Прохожу я ханом жестким, рассыпающим для горлиц просо розовое,

Вечереющих арыков заблудшесть под копытами монголообразных коней уносчивых,

Первозданно тешься с женою в травах полночных полноводных,

И чего тебе груди чужих окружать покатыми ладонями греховными?

Скалы аллаховы остриями в гривах орлов щекотливо бродят возведённо.

Воды, воды жёлтые поздние разгонные, воды мимолётностей фараоновых.

Воды, владыками исхоженные, воды рабов влекущие утопленных добровольно,

Лужок заветных трав-мурав, быком подстережённый краснорожим,

А дева, затаившая оазис ассирийских влажных высших благ очаг,

В откопанном бездонно междуречье-междуножьи, что хочешь?

Что дни: мои, что мой исход, что глаз хрипящий мой залётный за конец божественных оград?

Что карповых прудов податливее, глин прибрежных благодать?

Что страшно среди ив стрекозьих животворных бескрыло утихать?

Взови к лепных кибиток отбелённой отрешенности

Но ангелы доверчиво к ресницам редким скошены,

И старцам тропы приготовлены в лесах нетронутых непорочных,

И храмы из прудов являют всходы-шпили точёные.

Пей, послеродок мой, заревую искривлённую струю из горлышка,

Да помяни меня, потомок, на брегу потока упоённого,

О, переклички по векам тиранов, праведников, птиц, певцов-

Не всех же воды непреклонные уносят,

Я чудовый чужбинник в шатрах опочивших зырян,

Я буграми-могильниками племён инородцев не выдюживших

Упоительно изрыт мой глаз,

А зырит непрочтённо старовер-чужевер-истукан,

И лежит у подножья его Чингис-ханом забытый нетленный тюльпан,

А все боги уйдут под бугры к племенам?

От богов поднебесных сойду ль я к подземным богам?

Замогильные службы людским шелудивым стадам,

Росс последний вбегает с тюльпаном в последний пылающий храм.

Там не видно ль князя? Там не зримо ль шествие воителя-скитальца?

Там парит, царит навечная погромная стрела в глазу синей небес правдоискателя,

Гей, торчат из рек копыта долгожданные!

Помирать тебе солдаткой, женка несказанная,

Слазь да лазь под духовитого татарина удалого немалого! - Лошаденка кличет, чтоб скакать нам по степи бараньей,

Да разросшиеся в полночь груди званные сметанные укрою шкурами свежайшими поймаю уловлю зубами одичалыми,

Да на холм на кочевой взбегут из недр твоих путивльских ярых ярые монгольцы синеглазые,

Будешь беглой матерью обильною ласкательной,

Всех!.. Лисою изовьюсь в курятнике!..

Век…

Как колчан, затылок перист Ярославны.

Рыцарей лазурных бездорожность вдоль рек благоговейных

Фиалковые соловьи всенощно хоралы изливали в березовых кружевах,

Древо майское пригретое над полем веяло распущенно растущестью

Неразличимые охотники злооко притаились в нежных кущах пуховых,

Я плакал ивовыми слезами, отпущенными тучно, я первой был стрелою мучим,

Что в глаз вздохнувший ягненка-первородка пробно была спущена,

Эй, вымирайте во пустынях змеиные стрелки да пустынниками будьте!

Но так рождалась, так синела на виске, так мыслилась в самумах

Стрела в беззверье, в безверье в праведника-человека,

И пал дохристианский первоапостол неизведанный неведомый,

И глаз его вобрал ягненка заветного единобедного,

А тут с барханов первые провидцы воссияли с перстами поднебесным

И близ оазисов первичный был замечен след не заметённый,

И на неслыханной поверхности пустыни след почуявшим верблюдом

Был обойдён, коленопреклоненно и вселенски,

Я просыпаюсь в травах и в мозгу фигуры рыбьи дев вспугиваю,

А там жены тиховекой надгробье о глазное яблоко щекочет

беспробудно,

А как явлюсь с гирляндой ценной подруг летучих пред ликами судей задумчивых?

А петля из тел их сузит горло узника земли заблудшего?

По первым мартовским ручьям к морям ещё нетронутым теку я,

И мимо храмов проплываю, где кресты златые спилены ночными христолюбцами,

В краю разнузданных разгулъников, где рыцарей лазурных сны беспутны

у рек могутных...

Гай, победившие охотники, в себя стрелу ликующую пропустите беспробудно!

Тополиный край, стай вороньих грай, колокольный град,

Тщись бежать из Руси, да пощад не проси,

Всяк тут рекрут, солдат, по могиле собрат,

Мать, коня расти! Конь, дитя уноси! Ворог, пленных коси!

Жжёно хатам на Руси, вольно гадам, слепо пахарям от зарев,

Мать, пчелиные, вишни соси, дочерей верней, сносить,

Чем сынов-шутов хоробрых юнцов следить,

Как заливисто под копытами взывают, тишают они,

Эй, молодка, на луг до трубы призывной вылезай,

Схимну смирную сбрось постылую, ноги к царским плечам закидывай!..

Так Русь полнится стыдливо,

Русь данников сеч извечных,

Русь неназванных царевичей.

Бранных ратных набатных дерев насадил старожил границ

Дотатарских.

А берёза в пустыне измаялась, а войско пришельцев валко кочевало,

На Русь наведшей миролюбца-миротворца Чингис-хана,

А я кричал им с крыш, что всё лгала привратная цыганка... Что всё лгала заблудшая чреватая постылая цыганка...

Через века поил я беглого последнего татарина обратного.

Брачный лес владык порочных поразросся по Руси,

Дев певучих и босых орды пленные ленные, паслись,

И кудрявились повинно у пупков их иноки сметливые,

И в зобу куропатки свёрнуты лужайки, луково лукаво выщипанные,

И девы царские прокусывают горла сладких иноков,

Ища траву лужаек, на которых царь их опрокидывал,

А иноки предсмертно матерей в них чуют упоительно, предгибельно,

Русь... Луг царевичей-рахитов поубитых...

И древние, калики калякала о гусиных набегах-ночлегах ветреных,

И майский ослик проносил обломки черепов царей империи эр безответных

В мешке археолога переметном мимо песков всевечных, где с цыганкою мы вкопанно сидели,

И с дальновищ инородцев костром апостолов, завеяло замедленно,

И сыпались из мешка династические бродяжные черепа тленно бедно,

И цыганка, вскочив, играла ими и ловила их умело высоко светло

Где издохли орды чужеродные, во славянском поле я обвеян

ромашек лепестками склонными.

Ох, земля, твоя погосты многослойны ворогов походных,

Всех положишь сынов новолицых загробных заботливо,

Гусь, кажи мне последний путь,

Конь вернется к дитячьим стоянкам, к невестам зряшним,

к кибиткам с гнёздами ласточек,

Гусь уронит перо похоронно обратный над монгольской матерью, к небу главу задравшей,

Ты, княжна Ярославна, со стен городских причитаешь, витаешь

Ты, монголка многосыновняя, перья в степи безмолвно летуче

певуче, порхая сбираешь.