В тот день в далеком кишлаке Ходжа-Ильгар явились на свет два младенца. Им дали имена: Насреддин и Тимур.

В богатом доме-крепости Офтоб-кала, принадлежащем амиру нойону Тарагаю, родился Тимур, повелитель Плеяд, Сахиб-уль-Карым!

Будущий великий властитель-Покоритель мира...

Светоч вселенной...

В глухой ковровой комнате сокровенных женских покоев-ичкари лежит, разметавшись в послеродовой горячке на белых индийских простынях, роженица Текина-хатун.

Стоят около нее две повивальные бабки-доя...

Горят рангунские золотые светильники...

И запах целебной испанд-травы плывет из кадильницы...

И хумы с теплой мускусной водой стоят...

Амир Тарагай бережно держит на руках новорожденного младенца. В узких хищных глазах его слезы блестят.

Только тут можно увидеть слезы нойона-воина.

Он шепчет:

- Сын мой! ты родился под звездой Джидда! я даю тебе имя из семнадцатой суры: "Люди! ужели не опасаетесь, что Тот, Кто на небе, может велеть земле поглотить вас? Она, земля, уже колеблется! Тамурру! Тамурру! Слышите?.." сын мой! я даю тебе имя Тимур! Тамурру! ты будешь великим Воином, Владыкой, и поколеблешь народы и земли, чтобы напомнить им об Аллахе! да!

Повивальная бабка осторожно берет младенца из рук отца и вдруг испуганно шепчет:

- Глядите, хозяин! глядите, амир Тарагай! у младенца из правого кулачка кровь течет, сгусток кровавый... он будет воином... он прольет много крови... он полюбит войну больше матери и отца...

- Он станет повелителем Вселенной! Этот кровавый кулачок превратится в Меч Аллаха!

- У роженицы слабая грудь! пуста, как солончак аральский! надо искать кормилицу! иначе кровавый кулачок никогда не станет железным мечом!

Текина-хатун медленно открывает глаза. Ее губы искусаны от боли: шариат запрещает роженице кричать в родах. Ребенок должен являться в святой тишине, чтобы крики и стоны не спугнули добрых духов-момохо.

Текина-хатун печально глядит на своего мужа, словно она виновата в том, что груди ее лишены молока.

- Амир Тарагай! у вашей соседки дехканки Мамлакат-Кубаро умер мальчик в родах! но остались груди - тучные груди крестьянки! полные напрасного сладкого молока! она вскормит вашего сына,- шепчет повивальная бабка-доя.

Еще один младенец появился в тот час на белый свет.

Только он лежал не в ковровой комнате, не на белых индийских простынях.

Он лежал на песке, на амударьинском песчаном полуостровке Аранджа-бобо близ Великого Шелкового Пути.

Кто-то забыл оставил его...

Он лежал на самой отмели - рядом с набегающими мутными волнами.

Он был завернут в яркий хоросанский дастархан со многими следами вина и масла.

Рядом с ним стоял глиняный кувшин с недопитой бузой и лежали две самаркандские лепешки с кунжутом.

Кишлачная блаженная красавица Мамлакат-Кубаро бредет вдоль реки с непокрытой головой - смоляные несметные волосы ее распущены до пят и влачатся по земле за ней.

Она рвет волосы на себе, как древние согдийские, парфянские иль персидские плакальщицы.

Она на ходу нагибается к земле,.. И набирает полные ладони дорожной жемчужной хладной пыли...

И посыпает свою смоляную голову... И прекрасные волосы ее делаются седыми снежными...

То ли от горя... То ли от пыли летучей обильной... Она бредет, объемлемая до пят волнами седых своих богатых жемчужных волос... Она шепчет безумными устами:

- Мальчик мой, зачем ты ушел от меня не на своих ножках, а в гробовых носилках?.. Она глядит вдаль-Там, среди древних надгробий мазара, течет тает похоронный караван...

Там ее умерший новорожденный сын... Там одни мужчины... Смерть - великая и страшная гостья! Ее встречают и сопровождают лишь мужчины.

Так велит Аллах! Мамлакат-Кубаро шепчет:

" - Мальчик мой! зачем ты ушел и оставил мне эти безумные щедрые груди? кому я отдам молоко их?

Она бредет вдоль реки Аму...

Она прекрасна в горе своем!..

...Мудрец Ходжа Насреддин сказал: "Человек прекрасен в радости и горе своем. Но в горе он прекраснее, чем в радости, ибо в радости, в счастье человек слышит лишь себя, а в горе он чует других людей..."

Мамлакат идет вдоль Аму...

И видит младенца в хоросанском дастар-хане...

И кувшин с недопитой бузой и самаркандские лепешки...

Она бросается к ребенку, поднимает его с земли, озирается: никого нет окрест.

Тогда Мамлакат глядит на широкую гладь реки и повторяет древнюю молитву:

- Река, река-матерь, Аму моя1 ты древняя богиня Ардвисура Анахита... благодатная щедрая, выращивающая семена мужей и подготавливающая материнское лоно жен... делающая легкими роды всех жен!.. ты принесла мне этого мальчика вместо моего умершего, моя древняя богиня-река!..

Тут слышится тонкий звон колокольцев и на дороге появляется странствующий молодой дервиш Ходжа Зульфикар.

У него на голове остроконечный кулох-колпак, в руках - сосуд-кашкюль для сбора подаянья и грушевый посох с металлическими колокольцами.

А ноги его босы и в дождь и в снег и в летнюю сушь огненную.

А душа его вольна певуча добра...

Он молодыми безумными очами глядит на Мамлакат и улыбается.

Тогда Мамлакат испуганно прижимает младенца к себе и целует его...

А потом вынимает розовую тучную грудь и кормит младенца-найденыша...

И шепчет яро:

- Дервиш! не гляди на меня, отвернись! мой сын умер прошлой ночью, но река принесла мне этого чужака-сиротку...

- В мире нет ни отцов, ни матерей... все мы лишь дети одного отца - Аллаха! - тихо сказал дервиш, не отводя ярых острых очей от прекрасной Мамлакат и грудей I ее кормящих.

Мамлакат глядит на младенца:

- Кто ты, мой мальчик? индус? перс? узбек? таджик? грек? иудей? араб? турок?.. Дервиш улыбается загадочно и печально:

- Велик и многоязык базар народов, кочующий по Великому Шелковому Пути... Велик и страшен этот базар! Базар жизни!.. а Мамлакат шепчет:

- Мальчик мой! кто мать твоя и отец твой, что оставили тебе лишь этот кувшин с недопитым вином и две надкусанных лепешки?..

А Дервиш улыбается загадочно и печально:

- Они оставили ему жизнь... они подарили ему этот скоротечный прекрасный мир... юдоль страданий... караван-сарай страстей...

Мамлакат-Кубаро уходит с младенцем. Она все еще не верит в свое счастье. Опасливо озирается. Но младенец яро чмокает губами у сосков ее...

Дервиш Ходжа Зульфикар в последний раз видит их, долго провожает их глазами, долго... долго глядит им вслед...

Потом он поднимает с земли кувшин с вином и лепешки и кладет их в свой кочевой хурджин.

Ветер поднимает дорожную летучую пыль...

Слезятся глаза дервиша...

От пыли, что ли?..

От печали, что ли?..

Тайна тут есть какая-то...

Мамлакат чует эту тайну...

Она осторожно оборачивается...

Дервиш стоит на дороге и глядит ей вслед...

И вдруг кричит резко гулко мучительно:

- Женщина! назови его Насреддином! И она покорно шепчет:

- Насреддин! мальчик мой... сын мой... А дервиш шепчет:

- Аллах! помоги мне... ты сказал, что семья - враг человеку... ты сказал...

И он бросился в пыль... И стал молиться, чтобы не разрыдаться...

Пыль взметнулась поднялась с земли от весеннего аральского слепого ветра и сокрыла Ходжу Зульфикара.

Где-то далеко по Великому Шелковому Пути брел тащился цыганский цветастый табор...

И на пыльной нищей какой-то повозке-кибитке какая-то юная голубоглазая цыганка-люли тайно рыдала.

И все вспоминала то дальнего дервиша, то дальнего младенца.

То дервиша, то младенца...

Но больше - дервиша...

Но лицо божественного безумного блаженного грешного дервиша чаще перед ней мелькало стояло, чем лицо брошенного мальчика.

Ибо она уже была женщиной, но из-за юности первой пылкой незрелой еще не родилась в ней матерь...

Потом Ходжа Насреддин на путях своих всегда слепо глухо страдал стенал маялся, когда видел цыганские кочевые таборы, и не знал, отчего страдал он...

Словно вспоминал то, чего никогда не узнал.

А Мамлакат-Кубаро в свой бедной саманной кибитке кормит младенца-найденыша.

Она счастлива, блаженно лицо ее - лицо матери-кормилицы.

И вдруг входят в кибитку амир Тарагай - в бархатном алом чекмене, в руках у него Тимур,- и две повивальные бабки-доя.

Застывают на месте, увидев кормящую мать!

Амир Тарагай поражен:

- Мамлакат! дорогая соседка! а мне сказали, что сын твой умер...

- Сын мой жив... Насреддин его имя!

- Моя жена родила мне сына! но у нее нет молока... колодцы ее пусты... я думал, что ты дашь ему молока, но у твоих сосцов явился другой теленок-сосунок. Жаль!

Амир с младенцем на руках поворачивается, собираясь уйти.

Но Мамлакат блаженно улыбается...

Она говорит тихо, чтоб не потревожить дитя свое:

- Нойон Тарагай! дорогой сосед мой! оставьте мне вашего сына...

Тарагай вспыхивает от радости, как алый чекмень его ханский:

- У тебя хватит молока на двоих?

- Аллах дал женщине две груди... зачем одному человеку пить из двух колодцев? - сказала Мамлакат, являя открывая из атласного платья две сахарные несметные напоенные груди.

Тут Тимур заплакал на руках отца, и нойон отдал младенца Мамлакат, стараясь не глядеть на нагие плоды ее.

И она стала кормить амирского сына из правой груди...

И он сразу сладостно затих и перестал всхлипывать.

А из левой груди она кормила Насреддина, сына своего.

И тут розовый кулачок Насреддина открылся...

И там, на ладони, лежал лепесток жемчужной весенней придорожной алычи...

Тогда повивальная бабка сказала потрясенно:

- Глядите - лепесток алычи!.. он будет добрым, как придорожная алыча, что всем дарит плоды свои...

...Мудрец Ходжа Насреддин сказал: "Человек, будь как придорожная алыча кок-султан, что дарит свои терпкие плоды медовые всяким путникам - и добрым, и злым..."

Мамлакат-Кубаро! блаженная матерь-кормилица двух младенцев! и не знаешь ты, что один из них станет великим вольнодумцем, мудрецом Ходжой Насреддином, а другой - великим тираном амиром Тимуром!

"Ибо не знает человек судьбы своей, а знает лишь Аллах, но молчит в небесах и во всякой душе живой..." - так сказал мудрец Ходжа Насреддин.

Прошло много лет...

Ранняя знобкая весна пришла на землю Азии.

Пришел весенний праздник "новруз" - мусульманский новый год...

Празднично одетые дехкане с ранними цветами в руках стоят на берегу реки Ильгар-Дарьи.

На берегу в казанах дымятся плов, мясо, манту, шурпо - нойон Тарагай устраивает щедрое угощенье для всех жителей кишлака Ходжа-Ильгар. Он самый богатый человек в кишлаке. Таков древний обычай в дни праздников.

А сам нойон Тарагай возлежит на кашмирском ковре у реки. Рядом с ним его болезненная жена Текина-хатун и дочь - раскосая хищная младая Кутлуг-Туркан-ага, Кутлугча - сизый ивовый ранний стебель.

И тут волненье тревожное проходит по праздничной толпе...

По ледяной мутной реке разлившейся плывут два отрока-

Они хохочут борются несутся плещутся в ледяной реке...

Как две вьющиеся рыбы-форели!.. Это Тимур и Насреддин. Слабогрудая Текина-хатун в ужасе закрывает глаза руками и шепчет:

- Аллах! спаси моего мальчика... река! пожалей его...

И тут ледяная судорога сводит руки и ноги Тимура...

И он начинает тонуть...

- Эй, Насреддин! брат! судорога свела меня! я тону! спаси меня, брат!.. И Насреддин бросается к нему... И тащит его к берегу... Трудно Насреддину-Он задыхается:

- Эй, река-зверь! река-убийца! весной ты, река, голодная, как собака кочевая безумная шальная... ты камни прибрежные затопляешь съедаешь... весной ты кишлаки горные смываешь, людей и зверей съедаешь... река! но ты моя матерь! ты помнишь меня?.. разве мать возьмет в недра свои того, кто вышел из них?..

Но Насреддин улыбается...

Он побеждает реку...

И вытаскивает на берег Тимура-

И сам дрожит от льда текучего-

Но улыбается-

- Ты спас меня, раб! - дрожа от хлада и страха, шепчет Тимур.

- Когда я спасал тебя в реке, я был братом! а теперь я - раб, - улыбается Насреддин.

Он всегда улыбается...

И всегда улыбаются лазоревые бездонные глаза его, ибо безгранично добро в нем-

- Есть Аллах на великом троне! на Еларше своем! на Высшем Небе!.. есть Пророк Мухаммад и потомки святые его!.. а на земле есть Джахангир! Великий Повелитель подлунного мира! Пастух всех народов! и им стану я, Тимур! а все остальные - рабы овцы тля! - сказал Тимур, кусая узкие барласские степные губы. ...Они шли по берегу…Ступали босыми ногами по молодой свежей начальной траве…

И тут Насреддин вздрогнул…

И почуял взгляд раскосых острых стреловидных талых очей...

Это Кутлугча глядела на него…

Это Кутчугча влюбилась в него!

Так всегда бывает на берегу весенней мутной бешеной реки...

Когда встречаются отрок и девушка...

И Тимур перехватил этот взгляд...

И погрозил сестре рукой...

И сказал Насреддину:

- За то, что спас меня, приходи сегодня ночью в мой гарем! я подарю тебе двух туркменок - они извиваются и кусаются, как майские змеи, когда на них наступаешь ногой...

- Зачем мне чужие змеи в чужом гареме? я не вор... я люблю вольных птиц летящих,- сказал Насреддин, не отрывая глаз от Кутлугчи.

...Бежит по берегу испуганная женщина. У нее в руках, как два черных крыла, колышатся два черных дехканских чапана-халата.

Это Мамлакат-Кубаро. Она подбегает к Насреддину и Тимуру и набрасывает чапаны на их озябшие плечи.

- Мальчики! вы замерзли! зачем вы полезли в ледяную реку? весенняя ледяная река - это огненная смерть!

Насреддин кутается в чапан и улыбается:

- Апа! есть древнее поверье: кто искупается в ледяной реке - тот будет счастлив и здоров до самой смерти.

А Тимур с брезгливой улыбкой сбрасывает чапан на землю, хотя дрожь бьет его.

- Женщина! крестьянский чапан не для ханского плеча!

Тогда Насреддин уже не улыбается:

- А крестьянская грудь не для ханских губ? тогда могильная земля, а не живое молоко засыпала бы твои младенческие губы, брат!

Тимур яростно глядит на Насреддина...

Он зверь-звереныш-

Он шепчет:

- Брат! иногда я ненавижу тебя- убить хочу тебя, раб1-

...И тут Текина-хатун спешит к Насреддину и Тимуру.

У нее в руках расписное иранское блюдо с дымящимся пловом.

- Тимур! Насреддин! вы же братья, вы любите бараний плов с шафраном и айвой, ешьте быстрей, бараний жир остывает на ветру... родные мои! дети! так страшно жить на земле, а вы ссоритесь...

Она плачет...

Она щедрая добрая...

Как все больные женщины...

Лето.

Созрели первые гранаты на одиноком гранатовом дереве у реки Ильгар-Дарьи.

У дерева, воровато озираясь окрест, стоит Кутлугча.

А на противоположном берегу стоит Насреддин. Он ловит форелей в ивовую плетеную корзину-мардушку.

...Мудрец Ходжа Насреддин сказал: "Человек, будь чистым, как родниковые форели. Живи среди чистых людей, как форель средь чистых вод... Но где эти чистые воды? эти чистые времена? эти чистые люди?.."

Насреддин ловит форелей в сеть, но руки его дрожат...

Потому что на том берегу стоит у гранатового дерева Кутлугча.

- Эй, Насреддин! рыбак! твоя сеть пуста! ты ловишь не ту рыбу!

- Кутлугча! какую рыбу мне ловить?

- Ты - моя сеть! Я твоя рыба! Насреддин бросает сеть в воду бушующую и кричит через реку шумящую:

- Кутлуг! ты слышишь? Кутлуг-Туркан-ага, сестра Тимура! ты слышишь? Кутлугча моя! ты слышишь, дитя? девочка в платье гранатовом у дерева гранатового?.. айя! ты любишь меня?..

- Я слышу, Насреддин! в карбосовой пыльной медовой вольной рваной нищей рубахе!..

- Ты слышишь? дочь степная? дочь раскосая? дочь барласская амирская ханская?..

- И черный сокол с ярыми кровавыми глазами ловит белых родниковых пьющих цапель! сокол ловит цапель?..

- Насреддин! мальчик! ты - сокол! я - белая родниковая покорливая цапля!

- Кутлугча! ты в широких шелковых маргеланских татарских туманах-шароварах! ты на другом берегу стоишь! ты манишь манишь манишь! ты с незрелого древа гранатового гранат незрелый первый рьяный обрываешь! Кутлугча! не ешь гранат незрелый!

- Насреддин! я зрелая спелая... уже... созрела... я дева белого налива! и гранат белый созрел... и зубы губы груди мои зрелые... и спелые!..

- Кутлуг! у тебя губы зрелые! зубы зрелые! груди зрелые! а голова еще незрелая! и тело зрелое! и тело спелое! а голова еще незрелая!..

- Нассредин! а тело зрелое, а тело спелое повелевает голове незрелой, голове неспелой!..

- Кутлуг! не ешь гранат незрелый!

- Насреддин! я хочу! я ем! я иду на твой берег! я иду иду иду... и будем есть гранат незрелый вместе вместе вместе! пойдем в поля мяклые солнечные комариные полуденные терпкие рисовые сомлелые! и там сотлеем сомлеем! и там съедим гранат незрелый! вместе!..

И!..

Я бегу бегу по мосту деревянному висячему...

И падаю падаю валюсь перед ней на пыльные тяжкие уж налитые мои колени...

И она, пылко пыльно жадно хищно лепетно срываясь, прыгает садится мне на худую горячую полуденную вольную пыльную шею...

И она тяжелая тяжкая медовая налитая!

И она зрелая спелая!

Я чую шеей, что она спелая, уже спелая!

И будем есть гранат незрелый!

И в полях рисовых сотлеем сомлеем!

Да!..

И я бегу по мосту!

И она зреет тяжелая крутая тесная на моей шее!

Но она сидит притихшая на юной быстрой моей шее!

И мы бежим в полях сомлелых рисовых полуденных млеющих!

И мы бежим и вязнем!

И она ногами тугими зрелыми и руками лепетными тесно обвивает худое мое тело! мою шею!

- Кутлуг! тесно! душно! и ноги твои шелковые зрелые тугие круглые обвивают тесно душат мою шею шею шею! и сладко! в рисовом полуденном поле...

И летают медовые комары и медовые полевые степные вяхири-голуби...

И мы вязнем никнем клонимся соплета-емся в поле солнечном...

Ай!..

Наконец!

Уходит полуденное дремное водяное рисовое поле...

И там стог сена горячий солнечный высокий!..

- Кутлуг! я опускаю роняю тебя в стог медовый сонный! Кутлуг! давай есть гранат"' незрелый! давай! в стогу далеком солнечном бредовом сонном!

Тогда я сорвал с нее платье...

И мало мне стало перстов!..

И я сорвал снял с нее гранатовое зрелое платье...

И клювы-соски были острые розовые, как цветы канибадамского миндаля, как вишневые косточки!

И встали невинные, как две снежные млековые избыточные горлицы!

Но мало мне снежных покорных налитых горлиц!

И я стал срывать рукою напоенной шаровары-туманы маргеланские вольные широкие!..

- Кутлуг! будем есть гранат незрелый сорванный! Кутлуг! как вольно сладко медово бредово в дальнем полуденном стогу сонном солнечном!

- Да, Насреддин! медово вольно! но расплети мои двадцать девичьих косичек заплетенных! тогда будем есть гранат сорванный медовый!

И я расплетаю двадцать девичьих косичек...

Долго!

Руки дрожат! пальцы рвутся спелые медовые! косы рвутся жемчугами оплетенные...

Долго!

Но скоро скоро скоро!..

- Кутлуг! скоро!

- Насреддин! скоро!

И она мне помогает! перстами камышовыми веселыми гибкими проворными! расплетать свои девичьи многие косы!

И голова ее свободна!

И сливаются освобождение льются атласные волосы!

И я снимаю туманы-шаровары вольные...

И она нагая!

Покоренная?..

- Кутлуг! ты нагая? моя? покоренная? покорная? мы будем есть гранат сорванный медовый!

И она остается в кабульских сафьяновых ичигах-сапожках!

И я снимаю тихие шелестящие ичиги...

Уже!

- Кутлуг! уже! скоро! можно?

- Насреддин! уже! скоро! но сними с пальцев с перстов моих покорных золотые тесные хоросанские кольца! тогда! все! можно!

И я снимаю кольца!

На десяти перстах - десять хоросанских витых колец!

-Долго!..

- Кутлуг! долго! и зачем снимать кольца?..

- Насреддин! сними сорви девичьи кольца, чтоб и пальцы были голы и свободны!.. И белых снежных родниковых пьющих

цапель ловит бьет сокол с кровавыми глазами!..

И я срываю сдираю снимаю с пальцев кольца с перстов тесные перстни...

И осталось одно кольцо! и оно не поддается! и она лежит с закрытыми глазами!

А я зубами губами сонно дремно сдираю последнее кольцо...

А она шепчет шепчет:

- Насреддин! да можно! уже! мальчик! спелый! можно!

Но я снимаю последнее золотое девичье кольцо и бросаю его в рисовое млеющее поле опаленное...

И!..

- Кутлуг! уже! иду! валюсь подкошенно подрубленно медово вольно!.. И!..

- Ай! Айя! Насреддин! ну что ж ты медлил?.. мальчик! поздно!

Поздно!..

Да!..

По стогу лезет вьется задыхается Тимур с ножом своего отца Тарагая-нойона!

И я нагой! и Кутлуг нагая! и нож нагой! и стог нагой! и поле нагое!

Нагая. Спокойная.

Стоит. Растет.

Над полем!

Над ножом Тимура удивленным усмиренным...

Тогда она плачет нагая сонная дремотная...

Тогда она шепчет:

- Тимур! брат!.. убей меня, дай нож...

- Я опоздал? айя! уран! - кричит Тимур, и нож ко мне, к худому нагому телу моему убитому налитому подходит. Нож войти в меня готовится...

- Нет, брат! не опоздал!.. но горько! дай мне нож! иль сам вложи его в мое нетронутое лоно! прощай, Насреддин! прощай, теленок! и белых цапель не убьет кровавый сокол! зачем, зачем снимал ты золотые кольца? зачем, Насреддин, любовь моя?! и белых цапель упустил кровавый сокол...

И она сходит с золотого стога...

И нагая уходит тонет в рисовом полуденном солнечном сомлелом поле...

И она нагая тонет в поле...

Навек тонет...

Навек уходит...

И забытые шаровары платье ичиги лежат на стоге...

И лежат забыто золотые златые забвенные кольца...

Мудрец сказал: "Тот, кто уезжает, увозит с собой лишь четверть страданий..." Утро раннее. Сизое сиреневое утро.

Утренние сырые петухи поют, а люди еще спят в кишлаке Ходжа-Ильгар.

Спит в кибитке Мамлакат-Кубаро.

Но Насреддин не спит.

Он тихо встает, собирается в дальнюю дорогу, кладет в хурджин лепешки и сыр.

Глядит на спящую Мамлакат.

- Прощайте, оя!.. я скоро вернусь... и мы будем сажать рис...

Он выходит из родной кибитки в утренний туман...

В тумане теплым парным пятном белеет его молодой белый осел-

Насреддин садится на осла и улыбается:

И тут кто-то тихо вкрадчиво обнимает в тумане Насреддина:

- Сынок! выпей кумыса! он дает много сил...

- Оя! зачем вы проснулись? я не хотел вас будить... я знал, что не смогу расстаться с вами... с родным кишлаком... и решил бежать, как вор.

- Сынок! я знала, что ты уйдешь на Великий Шелковый Путь... ты оттуда пришел, и тебя тянет туда... там мать и отец твои...

- Оя, вы мать моя, другой матери нет у меня... - Насреддин едва не плачет, слезно ему в утреннем тумане...

Он пьет кумыс из пиалы, из материнских дрожащих рук, а оставшийся кумыс по древнему обычаю она выплескивает на дорогу - на счастье...

- Не замерзни, сынок... утром холодный ветер приходит с гор... от него петухи мерзнут и поют, а люди плачут... я от ветра плачу.

- Оя, мама, я скоро вернусь... я хочу поглядеть мир, который сотворил Аллах- скучно в кишлаке... я погляжу мир и вернусь... и мы будем сажать рис.

И он поплыл в тумане...

И не обернулся... Потому что если бы он обернулся и увидел мать свою - он бы никогда не покинул кишлак...

И не стал бы великим странником - дервишем Ходжой Насреддином.

Мудрец сказал: "Кто оглянулся - тот остановился, как дерево..."

В то утро цыганский цветастый поющий табор брел тащился кочевал по Великому Шелкорому Пути...

И на пыльной нищей повозке-кибитке, влекомой двумя старыми лошадьми, сидела и пела немолодая жгучая голубоглазая цыганка-люди.

А вокруг нее роились шестеро смоляных детей и играли на испанских гитарах, а возница-муж, ярый чавэла-ром, дремливо курил конопляную сладкую трубку.

Звенели гитары...

Голос хриплый пел...

Насреддин нагнал табор, и цыганка увидела его и невесело закричала:

- Эй, голубоглазый! и откуда у тебя такие глаза, как балахшанская бирюза? я думала, что только у меня одной на всем Шелковом Пути такие глаза - и вот нашелся еще один! ай, чавэлы! и откуда берутся такие очи! иди сюда! за твои небесные глаза я тебе бесплатно погадаю! я твою жизнь и судьбу насквозь вижу! по глазам! ты будешь знаменитым великим человеком! слава придет к тебе! многие народы и люди будут с любовью повторять твое имя! но у тебя не будет человеческого простого счастья, не будет дома, не будет семьи, детей не будет у тебя, путник! любви не будет...

- Любовь уже была,- тихо сказал Насреддин.

- Кого ты ищешь на Великом Пути, мальчик? - вдруг опечалилась и поникла цыганка.

- Я ищу мать свою и отца своего-

Звенели гитары...

Голос хмельной хриплый пел...

И тут цыганка вздрогнула и испуганно метнулась пропала забилась в глубь кочевой кибитки-

Она увидела кого-то на дороге-

- Хак! ху! дуст! хак! о возлюбленный Аллах мой! ай, душу жжет! горит душа моя от любви к Тебе, Господь мой! но настали последние времена! и люди забыли о милости, о любви, о милосердии! и скоро огонь отомстит всем неверным! я слышу его - этот близкий огонь, когда будут гореть даже камни!

Это брел по дороге блаженный босоногий дервиш Ходжа Зульфикар в рубахе-хирке, в остроконечном колпаке-кулохе, с дряхлым хурджином за спиной и посохом с металлическими колокольцами - они тихо и печально пели шелестели-Звенели гитары...

- Человек! вспомни, что Аллах ближе к тебе, чем твоя сонная жила! но близко время, когда будут гореть камни!

- Шейх! что надо сделать, чтоб не горели камни? - спросил Насреддин.

- Надо помогать странникам каландарам, надо любить всех людей, а не только близких... Аллах говорил, что под видом дервишей бродят по земле ангелы-

- Ангелы едят лепешки и сыр-панир?

- Едят!

Насреддин отдал дервишу все лепешки и сыр, что взял на долгую дорогу.

Дервиш был очень голоден и набросился иа еду алчно.

- Шейх! теперь Аллах пожалеет камни?

а заодно и людей?..

- Пока бродят по земле Азии моей дервиши святые и такие добрые души, как ты, сынок, до тех пор Аллах не нашлет огонь на землю. Дервиш ел хлеб.

Насреддин глядел на него и улыбался. Цыганка с ужасом глядела на дервиша из глубины, из тьмы уходящей кибитки:

она все еще любила безумного дервиша.

Бирюзовые глаза ее полыхали влажно.

Отец, Странник.

Мать. Странница.

Сын. Странник.

Чужие люди друг другу...

Тайна... страшная тайна навек связала их...

Звенели гитары...

Хриплый голос пел и рыдал, удаляясь с табором...

Он пел о том, что жизнь - это бездонная тайна, это сладкое мучительное страданье, это любовь, незаживающая медовая рана...

И прошло много лет...

И Тимур стал великим амиром, а Насреддин - великим мудрецом.

И сказано мудрецом: "Не бойтесь убивающих ваше тело, души же не могущих убить, а бойтесь более Того, кто может и душу и тело погубить в геенне..."

Да!

Но казнь!..

И казнят мое старое тело! мое тщетное суетное старое тело...

Но больно! и остро! и тесно! и душно! и тошно!

Опять казнят терзают мое тело!

О Аллах, что тело дано только для мучении? Тогда зачем мне тело?

И на самаркандской площади Регистан у сборной мечети Биби-ханым четверо палачей-чагатаев в коротких подпоясанных халатах и долгих мятых монгольских сапо-гах-гутулах казнят мое тело.

И четыре слепых тугих ивовых палки, охваченные медными кольцами, бьют режут '.рвут тело мое, а оно нищее небогатое последнее-

А тело мое старое, а палачи умелые рьяные веселые молодые, а палки ивовые хмельные, а медные летящие кольца, как ,9рлотые!

ох Ай, Амир Тимур! твои палки, твои псы-палачи золотые золотые золотые!

Твои деянья золотые! твоя Арба-Держава золотая!

Айя! Золотая Империя! блаженная!

И рвется кожа старая моя темная, как листы древних ломких книг тибетских иль китайских...

Стар я для казни! не гожусь уже...

Тогда я кричу! воплю! шепчу... из-под палок!

Тогда Ходжа Насреддин кричит на всю площадь Регистан! на весь Самарканд! на всю немую Державу!..

Тогда старый Ходжа Насреддин - весь кровавый! весь багряный! весь залитый живой своею кровью! - кричит стенает:

- Эй, люди! самаркандцы! чего головы тихие опускаете? чего не помогаете столько лет на вас истратил! я жизнь свою на вас извел истратил... или не я за палея за нищих? за вдов? за сирот? бедняков? за малых мира сего? где любовь, помощь ваша? тошно мне глядеть на на ваши лица рабьи, на народ мой рабий! эй, палачи, скорей! я ухожу к Аллаху! Ха-ха-ха! и как я мог тут смеяться? На кладбище-мазаре?.. я хочу скорей умереть!

И Ходжа Насреддин напоследок из палок частых метких озирается...

Хоть бы одно лицо! хоть бы один глаз, глядящий без страха!

Нет!

И люди на площади недвижные недужные!

Только спины вокруг!

Ни одного лица!

Да!..

Насреддин кричит:

- Эй, палачи! что бьете меня палками, словно я охотничий турецкий барабан? эй, люди правоверные! чего молчите? таите? чего согнулись? разве кто-ш когда-нибудь рождался с седлом на спине? - и Насреддин улыбается.

Казнь - а он улыбается-

Страшная это улыбка...

- Амир! Тимур! Тиран! я хочу плюнуть кровавой слюной в лик твой волчий! Тьфу!.. я хочу плюнуть кровавой слюной в твое кровавое лицо! где оно? Тимур! Тиран! где лик твой птичий?..

Амир Тимур сидит на троне из слоновой доброй благодатной кости...

Трон привезли из Индии...

Ему сонно дремно далеко глухо...

Спит он на троне... старый болезный дальний человек...

Скоро! И уже брезжит близкий Ангел Азраил на зверояке-кутасе косматом...

Вот он на дороге!

Но!..

Но пока Амир спит... чует...

Но пока Азраил отступает за приречную февральскую снежную раннюю иву... хоронится бережется сторонится отступает... Амир шепчет:

- Аллах! ты знаешь! я давал смерть лишь тем, кто забыл о Тебе! о небесах твоих алмазных, о садах, ручьях твоих прохладных! я давал неверным смерть, и крылия Ее вознесли их в пределы Твои, Аллах, Утешитель мой! Ибо велики крылия Смерти! Ибо не каждому дано восходить к Тебе на крылиях Жизни! да!.. большая власть - большая смерть! и мы давали ее... но скучно нам! и одиноко!..

Он шепчет своему сподвижнику Сейиду Береке, что стоит около него в зеленом изумрудном тюрбане потомка блаженной святой Фатимы:

- Одни темные слепые спины вокруг... да!.. уран!.. хоть бы один раскрытый непуганый светлый радостный глаз! где?.. Сейид, где вольный глаз?

Сейид показывает на Насреддина:

- Вот два безумных глаза и один страшный язык! от них может загореться вся империя, как сухой камыш!

- Но что кричит этот дряхлый пыльный безумец? этот девона? этот сумасшедший Ходжа Насреддин? этот блаженный? этот бродяга-дервиш? этот нищий шут-масха-рабоз? сова средь дня? петух средь сна?

Амир уже не дремлет.

- Мы плохо слышим! мы повелеваем! Ходжа Насреддин, повтори свои слова!

Амир открывает свои тяжкие глухие беспробудные охотничьи глаза и шепчет:

- Сейид Береке! Шейх! люди трусливы, как суслики-тарбаганы... люди боятся меня... я устал от этого страха! в каждой стране должен быть хоть один смельчак, говорящий властителю правду, иначе скучно жить! скучно править!

- Вот он смельчак, смутьян - Ходжа Насреддин! - шипит Сейид с ненавистью, но Тимур словно не слышит его.

- Если не осталось на земле ни одного джигита - то после моей смерти империя моя развалится, как переспелый гнилой арбуз!.. и это будет пир гиен!..

- Эй, люди, правоверные! чего вы закрыли глаза? от страха? ха-ха-ха! откройте глаза - и вы увидите хромого старца с ликом дряхлой кладбищенской гиены! и вы боитесь его? тьфу! и его зовут Железным Хромцом?.. да он завизжит завопит от одного удара палки! этот старик! этот облезлый камышовый кот!.. хромой кот! хромой тиран! эй, палачи, убейте меня скорее! мне надоело жить среди мертвецов! среди рабов! среди покорных слепых спин! душно! тошно! одиноко!

Ходжа Насреддин уже не вьется под палками...

Уже лежит покорно...

И Амир Тимур опять закрывает глаза дремливые...

- И мне душно тошно пустынно одиноко... и нога больная ноет... скоро дождь будет? скоро снег будет? скоро смерть будет? тогда скорей! да!.. ай, нога! айя! и ты уж не моя! и те! те сеистанские подлые кривые слепые дальние молодые стрелы жалят и поныне! да! и жалят, и летят, и вязнут, и трепещут живо в теле молодом моем невинном и поныне!.. да! там! давно!

Амиру мнится далекая картина...

...И там, в степи, в сырой февральской кипчакской дальней степи росло пустынное миндальное незрелое раннее дерево.

Низкое цветущее кроткое дерево...

Одно...

И я поставил правителя Сеистана Хола-Мирзу-бека, что ранил меня, под деревом...

И я позвал кликнул тысячу тюмень моих всадников-чагатаев-аргамачников нукеров в лисьих огненных шапках, в волчьих злобных малахаях...

И я приказал повелел им расстрелять дерево стрелами бешеными тугими свежими долгими...

И пролетело пронеслось прошло чрез дерево несколько тысяч стрел...

И опустели колчаны тесные, и опустело дерево...

И дерево стало нагим сухим, точно на него червь-короед ройный нашел...

Цвет опал убит сбит был стрелами... упал весь на Хола-Мирзу-бека... засыпал затуманил забрал...

Хола-Мирза-Бек весь был в инее... бледный молочный снежный...

Мы помиловали его тогда...

Мы расстреляли его через двадцать лет, когда стали Джахангиром, Владыкой мира...

Мы двадцать лет щадили его...

...Амир открыл глаза, чтобы воспоминанья не мучили его, как сон.

Сейид Береке шепчет:

- Амир! Повелитель мира! вы спите... вас мучают виденья? Амир шепчет:

- Сейид Береке! мне опять снятся те башни из голов человеческих! помнишь, мой сокровник? ты был и тогда со мной... помнишь те башни в Исфагане - на них пошло семьдесят тысяч человек! помнишь башни в Исфи-заре? мы положили пленных исфизарцев и скрепили их греческой известью и обложили кирпичами! Аллах! ты видел! они и тогда кричали: "Алла-яр Джахангиру Тимуру! Аллах, помоги Тимуру - Мечу справедливости!". Сейид, разве у справедливости может быть меч? ни один не проклял меня - иначе бы я даровал ему жизнь! Сейид, поэтому я не сплю - во снах приходят ко

мне убитые мои, а их много... эй, Ходжа Насреддин! Мы плохо слышим! повтори свои слова прощальные!

- Твои уши заросли волосами, как поля „ моей нищей родины бурьяном и сорняками! ты не меч ислама, а хвост моего осла, облепленный утлым навозом!

И тут!..

И тут Амир совсем пробуждается от вязкой дурманной маковой дальней дремы...

В последнее время он часто жует сосет сушеный горький афганский дымный забвен-ный мак, смешанный с бухарской ореховой кунжутной халвой.

Мак дает забвение усмиряет отдаляет ногу... И от него сладкий текучий дым-марево в голове...

Но дым уходит.

Но Амир шевелится на троне...

И говорит...

Тихо:

- Джахангиру не надо говорить громко! я могу даже шептать... да... и над уснувшей империей слышен только мой голос. Голос Джахангира! Мой голос слышат покоренные Мавераннахр и Туркестан, Хорезм и Бадахшан, Индия и Хоросан, Систан, Кидж и Мекран, оба Ирака, Фарс, Азербайджан, Мазандеран, Гилян, Ширван, Арран, Курди-стан, Грузия, Диарбекир, Рум, Сирия... да!.. уран!

Амир Тимур шепчет...

Как змея...

Он шепчет главному своему сподвижнику, меканскому шерифу Сейиду Береке:

- И что этот блаженный Ходжа Насреддин говорит? чего смеется? шут.. масхара-боз... продавец цветов на поле сечи... бродяга... дервиш... и песчинка грядет против самума? против пустыни? против тирана? против народа? ха-ха-ха!..

И тишина.

Над Регистаном свисает сходит холодная февральская мгла... Но в тишине слышны и слова Ходжи Насреддина...

Тихие слова...

Знобкие:

- Тимур! ты скоро хлебнешь глоток вина из чаши виночерпия смерти... ты скоро уйдешь, старик... и твою империю разворуют расхитят враги и потомки твои, как муравьи палую изумрудную муху...

Ходжа Насреддин опускает тяжкую голову на палаческий помост.

И помост почему-то пахнет свежей горной молодой арчой, под которой так часто спал бездомный бродяга Насреддин...

- Спать хочется... запах сладкий дрем-ный... арчой пахнет... или это пахнет пролитой побитой кровью? площадной пылью? февральской хладной мглою? спать хочется...спать... устал жить! да!.. но арчой свежей горной веет пахнет! откуда?..

- Освободите этого безумца! развяжите его! или не видите, что он сумасшедший? только сумасшедший способен на такие слова! но мне скучно от сплошных тихих спин! мне нужны сумасшедшие! с ними веселее! да!.. с ними я не одинок! эй, Ходжа Насреддин, ты прав! я - мясник народов! я - гиена, пожирающая падь! я - хромой камышовый кот! я - изумрудная муха! я - калека! и я хочу, чтобы все люди стали калеками! ты прав! хоть нашелся один человек и сказал мне это в лоб, в лик Джахангира! теперь нас двое! один - на троне, другой - на дряхлом осле! один - тиран, другой - шут! где разница? и вокруг - покорные рабьи спины! иди. Ходжа Насреддин! иди на волю, которую ты так любишь! иди, сумасшедший... эй, наденьте на него хирку-мухаммадий - рубище блаженного дервиша-безумца - и желтый кулох-колпак-ахмадий! для сумасшедших у меня - воля! пусть идет по дорогам моей необъятной Державы и кричит: "Амир Тимур - мясник народов! Амир Тимур - гиена! Амир Тимур - изумрудная муха!" пусть кричит на всю землю! ха-ха-ха!.. Народ сам казнит его! народ любит джахангиров!.. иди, Насреддин! иди на волю! иди, сумасшедший! ты всю жизнь смеялся над людьми - теперь люди посмеются над тобой, безумец! иди!.. Мы сказали! Мы повелели! Мы умолкли! Уран!..

Уран!..

Четыре палача вмиг бросают палки и развязывают мыльные острые веревки, связывающие схватывающие намертво тело Ходжи Насреддина...

Уран!..

Безносый мычащий палач распутывает короткими крысиными тупыми пальцами тугой веревочный глухой узел на руках Насреддина. Руки связаны впереди - знак смертной казни. А казнь не состоялась.

Уран!..

Безносый мается...

Долго...

Шевелит немыми кривыми тусклыми тошными пальцами...

Тогда Ходжа Насреддин ухмыляется улыбается:

- Не можешь развязать? в этой стране все привыкли завязывать опутывать хватать убивать теснить! никто не умеет развязывать освобождать выпускать... разучились... все охотники, все волки - даже овцы! и волки охотятся на волков! вот воля! эй, быстрей развязывай! или не слышал приказа великого Амира?! давай! быстрей! живей!

И Насреддин со всего тугого размаха пинает Безносого ногой под крутой сытый зад!

- Быстрей выполняй приказ Джахангира! или сам ляжешь на помост! быстрей! веселей!

Уран!..

И уже нищее побитое малиновое тело Насреддина свободно от пут, от смертных резких веревок...

И душа...

И палачи обряжают его в халат-хирку дервища и в желтый колпак-кулох...

И пахнет молодой дальней горною арчою...

Насреддин мучается:

- Откуда этот вольный терпкий чистый хвойный запах? откуда?..

И Ходжа Насреддин улыбается и забывает про казнь, про площадь, про палаческий помост, про Тимура, про обретенную вновь волю...

И пахнет молодой арчою...

И тут!..

О Боже!

Так вот почему пахло свежей снежною арчою вечнозеленой!

Это пахло снегом!

Вдруг!

О Боже!

Снег!

Снег летит струится падает слетает валится на площадь!

Гуще и гуще!

Глуше и глуше!

Февральский первый снег летит на площадь Регистан. Снег падает на город... на помост, политый кровью, и помост становится молочным.

Снег падает на палачей...

А их так много!

Так много!..

Снег падает ложится нежно на амирский бобровый грозный тельпек с красной кисточкой на маковке, на его белый чекмень из верблюжьей шерсти, на лик Тимура дремный долгий кромешный бездонный...

Снег валит на Самарканд - на священный город!

Снег выводит Амира из дремы.

Он говорит Сеииду Береке:

- Так вот почему болела ныла чуткая моя нога! к снегу! Год Красной Свиньи - год суши! сухой мертвый год! год войны! год смерти! год неурожая! первый снег в году! в феврале! айя! снег падает на мой Самарканд, на мой город! да!..

В Год Красной Свиньи на 66-м году жизни в 22-й год правления в 12-й день 7-го месяца ушел Хакан Чингисхан. В этот день он стал Тенгри...

Впрягли аргамаков в большую повозку, на нее возложили золотые останки владыки Хакана, и Кулугэтэй-бахадур воскричал: "Хакан! Неужели и ты стал грузом грохочущей погребальной последней повозки, Владыка, Государь мой!.."

Да!

Стал!

Хакан Чингис, Ты говорил: "Будьте скромны в своих желаньях и приятны для многих!"

И я был таковым!

Но!..

Хакан Чингис, Ты говорил: "Я ненавижу города и гнезда! Я буду разрушать их! Есть у кочевников лишь родина коней! Выше меня - только моя шапка!.."

Нет, Хакан!

Нет!..

- Я построил Самарканд - каменную усыпальницу, гробницу мою, посмертный мавзолей, гроб мой! я построил Самарканд - каменную гахвару-колыбель, люльку мою!

И!..

Пылит похоронный молчаливый немой караван...

В дальней степи пыльной хоронят Чингисхана...

- Хакан Чингис! тебя везли в ковыльной степной смертной последней Телеге... и где она? где след ее? где сакма, колея ее? где? Хакан! тысячи коней, теснясь томясь ярясь, бежали над погребенным телом твоим - и где они? Хакан? ты верил только в коней, и они истлели - твои погребальные кони! ты говорил: "Выше меня - только моя шапка!" и где она? и где голова ее?

Пылит похоронный караван...

Степь сменяется панорамой Самарканда...

Горят голубизной купола мавзолеев...

- Аллах! я оставляю Самарканд - каменную усыпальницу мою! блаженны ее лазоревые купола - умасленные тугие груди ленных жен моих! - пусть сияют они народам грядущим! да, Хакан! уран!..

Снег...

Падал...

На Самарканд...

И снежный Ходжа Насреддин, в халате шута-безумца, уходил, шатаясь, по снежной площади.

- Эй, безносый палач! гляди! вслед за

твоим носом выпал первый снег! уран!..-

и Насреддин улыбается.

Азиатский тяжкий парчовый душный

снег... Падал...

На Самарканд-Уран!..

Ходжа Насреддин едет по дороге на осле... Два голоса звучат в душе его...

- Ходжа Насреддин! почему ты сидишь спиной к голове осла, лицом к хвосту?

- Потому что вокруг меня такая ночь нищета кровь рабство, что мой взор неволь-

но устремлен в прошлое... только осел мой глядит в будущее... я устал... я еду в прошлое... в мой родной кишлак Ходжа-Ильгар.

Уран!..

И самаркандская дорога затянута снежной глубокой парчою...

Или саваном?..

Уран!..

И в полузамерзшем ледовом придорожном арыке плывет сломанная кем-то ветка цветущего миндаля...

И розово цветет живет в ледовом ярыке...

Насреддин вытаскивает ветку из арыка:

- Бедная ветка! ты и в ледовом арыке продолжаешь жить и цвести, как я в стране Тимура... но я устал жить в ледяном арыке, ветка... я ухожу домой... да! и я возвращаюсь! священная книга говорит: "Возвращайся!.." и я ухожу в родной кишлак Ходжа-Ильгар... но мудрецы Индии говорят:

"Кто уходит в прошлое - тот опускается в область Смерти..." но я ухожу домой! да!..

- Ходжа Насреддин! ты уходишь? ты бежишь? как трус, ратник слепоногий с поля сечи? а кто будет смеяться и веселить людей? кто будет бороться с сытыми дряблыми амирами? кто будет будить спящих? кто защитит слабого? поднимет палого? утешит утомленного?.. или ты хочешь, чтобы земля твоя стала кладбищем?

- Уже! стала... да!.. я хочу домой... хочу иметь свою кибитку с гнездом ласточки под крышей... с саманным тихим невысоким - чтоб видеть пыльную дорогу вдали!- дувалом...

- Поздно, Ходжа Насреддин!..

- Я хочу по вечерам, на прохладной суфе, пить зеленый чай под деревьями... я посажу горную арчу у своей кибитки... и она будет напоминать мне о бездомных дорогах моих... о звездных ночах...

- Ходжа Насреддин! ты хочешь забвенья? ты был великим пастухом! а теперь хочешь стать безымянной овцой?

- Да... я вышел из тьмы, из земли, из народа - и хочу затеряться забыться сгинуть в нем! чтобы и имя мое стерлось, как вязь на древних арабских кладбищенских плитах! китайцы говорят, что истинный мудрец незаметен невидим неизвестен... да! я хочу затеряться в народе, как овца в пыльном обильном прохожем стаде...

- А где ты видел обильные тучные стада, Ходжа Насреддин? твоя родина нища... твои саманные мазанки косы темны глухи, и в них только вдовы и дети и калеки и сверчки, потому что мужи изошли в войнах! в набегах! в сечах! твои поля больны сорняком.

- Да... но так было всегда...

И сказал мудрец Исайя: "Поникнут гордые взгляды человека, и высокое людское унизится..." 5*

И сказал мудрец: "Всякая тварь исказила свой путь на земле!.."

- Да!.. так было есть будет... времена неизменны неподвижны... время движется лишь для глупцов, для мудрецов оно стоит...

- Прощай, Ходжа Насреддин! безымянный путник на пустынной дороге! ты уходишь в сладкий дым забвенья! уран!..

И темный малый человечек в желтом мятом колпаке и рваном павлиньем рубище, с седой жемчужной чистой бородой уходит в дым забвенья, в снежный морозный сизый туман предвечерний...

Но!

Опять!

О Боже!

Что так на дороге темнеет?..

О Аллах!

Человек лежит на снегу...

А снег уже схвачен вечерним морозом и покрыт хрусткой ледовой алмазной коркой...

Насреддин останавливает осла.

- Кто ты? что лежишь на снегу покорно? или пьян? иль накурился анаши бредовой?

И дехканин лежит на снегу...

И кетмень забыто тихо лежит рядом...

О Аллах!

Так и ты лежишь, покорный народ мой! и ждешь ножа! и каждый думает: только бы нож не нашел меня, а другого... иль ты не можешь кетменем нож раздавить разбить? не можешь? и вспахать взломать нукера-палача глухую морду, переносицу заросшую?

Айя!

Уран!

Тошно...

И Ходжа Насреддин сходит с осла...

И вынимает из ветхого хурджина-мешка ветхую палку дервиша, увешанную разноцветными лоскутами и медными певучими колокольцами...

И палка дрожит в руке Насреддина...

И поют певуче морозно шелестят звенят тонко колокольцы...

- Наконец-то я нашел тебя, дехканин! я брат того нукера, он послал меня разыскать тебя.

- Вы принесли нож, таксыр, господин мой? наконец-то! вот моя голова! она очень устала и замерзла! и стала думать от мороза... а, может, взять кетмень и убить нукера? мне стало страшно... зачем мне такая голова? зачем, таксыр?..

- Да! думающая голова - это самое опасное...

- Скорее отрежьте ее, таксыр! надоело думать! холодно! страшно! может, убить нукера? где же ваш нож? где? думать страшно!

- Думающих голов стало больше, чем ножей... не хватает ножей уже... ножи устали... палачи устали... мой брат прислал палку, но эта палка не простая! это двоюродная сестра посоха самого Пророка! гляди, как оное бьет! как поют колокольцы!

И тут дехканин вскочил с земли, с примятого, подтаявшего под ним снега:

- Ходжа Насреддин! спаситель мой! я узнал тебя! узнал... что ж ты не пришел раньше? спасал других?

И он заплакал.

И Ходжа Насреддин положил теплую дрожащую старую добрую свою ладонь на бритую нагую послушную голову его...

- Седая голова... прекрасная мудрая голова дехканина земледельца кормильца... и ты так легко хотел расстаться с нею... да! в ожидании ножа созревает иная голова!

- Ходжа Насреддин! не уходи с Великого Шелкового Пути на одинокую тропу! не оставляй нас, Ходжа! народ затоскует замерзнет без тебя! - закричал дехканин.

- Нет! я не ухожу... я возвращаюсь домой,- тихо сказал Насреддин и добавил:- Скоро ночь, и от мороза малые ручьи застынут, а большие ручьи и ночью будут двигаться звенеть, как днем... я был большим звонким ручьем, а стал малым...

И пошел к ослу своему.

И уже вечер перешел в ночь.

И был сизый вечер, а стала морозная , ясная ночь.

И стала ночь с полевыми огромными бездонными звездами.

И звезды разгорались от мороза.

И полузамерзшие арыки едва шевелились в снежных полях.

И малые арыки совсем замерзали останавливались от молодого льда, а большие арыки жили текли двигались в ночи.

И малые арыки останавливались засыпали, а большие арыки жили в ночи.

И малые люди засыпали, а большие двигались в ледяной ночи.

И Ходжа Насреддин двигался в ледяной студеной ночи!..

И там, у дороги, росли четыре столетних жемчужных чинары.

И Ходжа Насреддин узнал их.

И они были снегом высоко и щедро засыпаны и сияли в ночи, как четыре снежные горы.

И там была нищая малая чайхана, и там светился утлый чарог-светильник, и горело чадило пахучее чигирное масло.

И темно в чайхане было и пусто и дремно.

И только!

Но!..

Айя!..

Откуда ты взялся в нищей тощей моей земле? откуда ты взялся вырос поднялся, палван-богатырь красавец чайханщик Тур-сун-Мамад? залун средь камней!

Ты вольный улыбчивый!

Зубы снежные ладные ликуют горят!

Глаза лихие свежие нетронутые непугливые!

И весь ты зарос кудрявой вольной бородой!

И грудь твоя в старом погорелом халате-чапане с широким вырезом открыта, и она вся кудрявая!

И глаза чисты твои, и зубы, и душа твоя кроткая чиста, невинна!

Я вижу!

Я знаю!

Я слезаю с осла и иду к тебе, и ты мне улыбаешься.

И ты улыбаешься и обе руки мне щедро протягиваешь подаешь...

- Отец! я Турсун-Мамад... ваш слуга... ваш раб...

И что я? что стою? что вспоминаю? как в тумане... молодые дни мои? молодые зубы губы щеки руки? молодое тело мое? и где оно?

Я как в тумане в мареве в забвенье сладком...

...Я под сонным детским теплым занданий-ским одеялом...

И Мамлакат-Кубаро склонилась надо мной и меня ласкает...

А Турсун-Мамад усаживает меня на дряхлую кунградскую кошму, изъеденную перламутровой молью, но я не слышу моли, но я не чую прогорклый запах чигирного чадящего масла...

- Ты называешь меня отцом! спасибо, сынок! еще никто в мире не называл меня так... никто...

Сын! нерожденный сын мой... ты бы мог быть таким... таким! Турсун-Мамад, блажен отец твой! и мать твоя!

А что я? без детей? без семьи? без дома? что я? айя!

Я вспоминаю...

...Нагую тонущую в солнечном поле Кут-луг...

Я кричу ей вослед:

- Кутлуг! у нас родился бы такой сын, если б не брат твой... Кутлуг, он все отнял у меня... и у тебя...

А в чайхане темно...

И только в углу на рваных одеялах-кур-пачах шевелится какой-то человек-Старик в косматой туркменской бараньей папахе, и он не снимает ее, и во тьме лицо его старое птичье острое кажется мне знакомым...

Но оно зыбкое расплывчатое во тьме...

И я не могу ясно разглядеть его...

Но чудится мне зыбкое это лицо знакомым...

Откуда оно?..

Но столько лиц я перевидал в жизни моей кочевой, что каждое новое лицо кажется мне уже знакомым виденным прошлым...

И лицо старого туркмена в папахе в зыбком темном углу мерцает...

И пустынно в чайхане...

Нет никого...

Только туркмен в чайхане, я и Турсун-Мамад...

И он приносит мне чайник с зеленым китайским благовонным чаем, и пиалу, и самаркандскую лепешку, густо обсыпанную кунжутом, и бухарское теплое одеяло, чтоб я укутал холодное свое страждущее тело...

И он улыбается мне...

И чует, что я полюбил его...

И улыбается мне...

Откуда ты, нерожденный сын мой?

- Зеленый чай - лекарство от всех болезней. Пейте, учитель... Отдыхайте, отец...

- Отец!.. ата!.. этих слов не знал я...

Ночь!

Так сладка ночь!.. так сладок зеленый чай! так сладка круглая кунжутная лепешка, подогретая на углях!

Так сладка ты! тихая заброшенная снежная ледовая морозная родина моя!

Я вернулся! я больше никуда не уйду... никуда... никогда... да!

И я опускаю избитые измятые ноги мои в сандалй - подземную тлеющую под одеялами глиняную печь... тепло ногам... душе... дремно сонно... спать хочется... спать спать спать...

И Турсун-Мамад приносит мне горячую густую пряную шурпу-суп в таджикской расписной пиале-косе и деревянную иранскую ложку и ставит пиалу на сандалй, и руки у него во мгле чайханы светлые могучие, как стволы вековых снежных чинар...

...Нагая Кутлугча грезится в солнечном поле...

Насреддин шепчет ей вослед:

- О, нерожденный сын мой несужден-

ный... да-да, Кутлуг, твой брат убил нашего сына...

Я ем шурпу и засыпаю... ем и засыпаю...

Сон!..

Ночь!..

Ночь - сон...

Сон, что ли?

Сон!

О!

Во сне, что ли, слышатся переборы страстных цыганских испанских гитар?

И мучительный хриплый голос поет о том, что жизнь - это бездонная тайна, это сладкое страданье, это любовь медовая незаживающая рана рана рана...

Цветастый цыганский караван останавливается у чайханы.

Нищие кочевые кибитки...

Входит в чайхану древняя седая голубоглазая цыганка-люди и древний цыган с конопляной трубкой во рту и множество молодых цыган и цыганок и смоляных детей замерзших, но счастливых...

И они играют на гитарах и поют и заполняют всю маленькую чайхану.

И тут старая цыганка встречается глазами с Насреддином и подходит к нему и лопочет лепечет:

- Эй, голубоглазый! откуда у тебя глаза бадахшанской бирюзы? я думала, что лишь у меня на всем Шелковом Великом Пути такие глаза! но нашелся еще один! ай, чавэлы! откуда берутся такие глаза?

Ходжа Насреддин засыпает...

Во сне, в тумане, плывут чайхана и цыгане...

- Ала! мои глаза повидали слишком много горя и теперь спят... апа! прости меня... Цыганка жарко лепечет:

- В молодости я любила одного дервиша... один раз является человеку любовь! один раз! дервиш, большой грех на душе моей! дай твою руку... я погадаю тебе... я вижу твою жизнь и судьбу... твое прошлое и будущее... тебя ждет дорога и любовь! я вижу твою жизнь до дна, как родник...

Но Насреддин спит...

Сон берет его...

Сон...

...Кутлуг нагая бредет в рисовом белом ослепительном поле...

Сон - и четыре снежных молчных мохнатых всадника у чайханы вырастают...

Сон - и они с пенных ярых карашир-ских коней слезают сползают...

Сон - и Турсун-Мамад улыбчивый щедрый чистый им улыбается...

Сон - но я узнаю Безносого палача... Сон - и они шепчут говорят скалятся:

- Давай шашлык! Жирный! Сочный! Из молодого барашка! Давай быстрей барашек!

Сон - и они немо скалятся на Турсун-Мамада...

Тогда Турсун-Мамад улыбается:

- Откуда в нашей стране барашек? откуда барашек жирный в нашей нищей державе? у нас пастухов больше, чем баранов... такая земля... таков наш святой Мавераннахр! баранов много, а мяса мало!

И он улыбается...

И руки у него светлые, как стволы жемчужных чинар-Сон - а Турсун-Мамад снежно чисто улыбается...

Сон - а угли рдеют тлеют чадят в мангале...

Сон - а на четырех дамасских шампурах нищий жилистый шашлык жарится...

Сон - а тогда четыре чагатая скалятся:

- Давай барашек! давай твой шашлык небогатый!

Тогда Турсун-Мамад подает им шашлык... тогда он им весело улыбается...

Не чует...

Не знает...

Молодой распахнутый...

Но я чую...

Но я знаю...

Тогда первый - Безносый - чагатай шашлык тощий хищно доедает, обжигаясь.

Тогда дамасский нагой стальной шампур в его руке блуждает...

Тогда он, словно не знает, куда его девать, мается щерится скалится...

Тогда он медленно ленно как бы нехотя нагой шампур в кудрявую открытую невинную удивленную грудь Турсун-Мамада погружает вставляет... Продирается нож в хрупких чистых юных кудрях, как кабан-секач в весенних зарослях-турангах...

Безносый скалится печально.

Тогда второй чагатай шашлык доедает - и второй свободный нагой шампур уходит в грудь Турсуя-Мамада...

А чагатай печалится...

Тогда третий шампур уходит в грудь Турсун-Мамада...

И четвертый - точный тихий тугой - не запаздывает, а встает рядом...

Палачи умелые-Печальные...

Айя!

Уран!

Да это сон?!

Да я ведь засыпаю...

Сплю...

Витаю...

Тут все цыгане уходят молча быстро немо из чайханы...

Потому что цыгане боятся крови'и смерти...

Потому они и кочуют по земле, чтобы убежать от смерти...

Но старая цыганка берет свой кашмир-

134

ский платок и накрыает им голову спящего Насреддина...

Чтобы не просыпался он...

Чтобы не видел он...

Словно защищает она спящего Насреддина, своего покинутого дальнего мальчика...

Словно чует сердце ее, кто перед ней...

Тогда чагатай немо мнутся жмутся печалятся скалятся...

А Турсун-Мамад стоит и все не падает удивленный уже мертвый...

Тогда чагатай скалятся:

- Барашек! Держава Тимура велика! и в ней много мяса! и на шампурах много шашлыка богатого! твоего, барашек! теперь ты не будешь смеяться! теперь ты не будешь обижать Державу! язык твой убил тебя!..

Сон - и уходят уносятся всадники за снежные чинары...

Сон - но я узнаю их через платок цыганки тех четырех палачей-чагатаев и среди них - Безносого палача-ката...

Сон - но угли в мангале трещат рдеют алые...

Сон - но на угли что-то долго щедро течет, а потом тихо шипит капает...

Сон - но в темном углу старик туркмен в косматой папахе молится, пав на кошму кунградскую... молится ползает, не снимая глухой сальной папахи...

Сон - но Турсун-Мамад все стоит у мангала да все улыбается...

Потом падает валится...

Тогда!..

Тогда я встаю бегу с кошмы кунградской затхлой...

Тогда я задыхаюсь маюсь...

Тогда я тыл руки своей сонной кусаю, как древние арабы в отчаянье...

Тогда я выбегаю из чайханы в ночь в снег в жемчужные равнодушные снежные чинары... /

Айя!.. '

Будь проклята чайхана! кровавая...

Будь проклята ночь! кровавая...

Будь проклят снег! кровавый...

Будь прокляты чинары! кровавые...

Будь проклята земля!

Родина!

Мавераннахр мой!

Кровавый!

И дорога ледяная ночная снежная пустынная...

И только след палачей дымится...

Я еду на осле...

Одиноко в ночи...

И тут осел Жемчуг мой останавливается.

Какой-то глухой текучий ровный шум доносится.

Айя!

Да это же родная река моя Ильгар-Дарья!

Да это же она шумит в берегах ледовых сонных!

И мост висячий деревянный шаткий светится во тьме.

Родной мой мост!

Моя Ильгар-Дарья, река!

Ай, сколько лет прошло!

Я стар...

А ты течешь млада в снегах во льдах, река!..

А ты висишь качаешься, мост дремный древний мой!

И я слезаю с осла...

И я бегу к реке...

И я бегу к мосту...

И дикая обширная хорка сумасшедшего дервиша-шута на мне павлинья рваная полощется...

Но!

Стой!

Но что там?

Что?

Айя1

След палачей ведет к мосту...

И там стоит Безносый палач-кат.

Я сразу узнаю его.

Нетрудно.

И он хмельно бредово хохочет и хватает паучьей цепкой рукой меня за плечо. Его пальцы, как шампуры-ножи, врезаются влезают в мое плечо.

Он хохочет. У него глаза, как желтые спелые осы.

Я знаю такие глаза.

Он накурился анаши... он хохочет... и плачет... и желтые спелые осы плачут...

И рядом стоит его караширский лютый конь, и конь храпит, и дрожат его атласные шелковые нервные кожи.

Ай, родная река!

Ай, родной мост!

Ай, родная земля!

Ай, родная ночь!

Ай... родной палач...

Ты и тут!..

- Ходжа Насреддин! ты узнал меня! шут в хирке! помоги мне! мой конь боится идти на мост! мои друзья прошли и бросили меня!.. и брат бросает брата, и сын - отца, и палач - палача! все предатели! ха-ха! ну и земля! ну и времена! времена Двенадцати Иуд... нет верных людей... Ходжа! помоги мне пройти по мосту! мост слабый ледяной сухой от мороза - мой конь боится! и я боюсь! река внизу глубокая! мост темный неверный! адский мост! тонкий, как лезвие кашмирского ножа! по такому мосту грешники в рай идут... но мост зыбкий скользкий... и все срываются в реку смертную!..

- Все срываются... увы...- шепчу я.- Идем - я помогу тебе.

- Вначале проведи коня... он боится...

он хочет меня сбросить! он ненавидит запах анаши! ха-ха! святой запах! вся наша держава провоняла кровью, вином и анашой! люди хотят забыться!..

Я глажу ласкаю коня по чутким кожам его, он успокаивается. •

Потом я осторожно беру коня за исфа-ганскую узкую уздечку и тихо влеку к мосту.

Мост узкий...

Конь узкий...

Уздечка узкая...

Жизнь узкая...

Скользкая...

Река широкая...

Смерть широкая...

И конь тихо идет за мной...

И мы ступаем на скользкий гиблый мост...

И мост начинает дрожать скрипеть...

И конь испуганно останавливается...

Но я тяну его за собой, глажу холеную шею его...

И мы выходим на противоположный берег...

- Ходжа Насреддин! иди сюда! перенеси меня на себе! у меня голова мутная скользкая от анаши, как этот адский мост!

Палач зовет манит меня...

И я возвращаюсь по мосту к Безносому.

- Дай я сяду на твою шею, Насреддин! и ты перенесешь меня! мои новые сапоги из сагры, начищенные нутряным салом, скользят, голова вянет от анаши, я не могу идти! дай твою спину или шею! иначе •- вот он! мой верный ургутский сладкий нож! один удар - одна смерть! зачем тебе смерть, Насреддин? зачем тебе нож у самого дома?

И я подставляю свою спину и шею, и он садится потный тяжкий на мою спину и шею и обхватывает меня руками и ногами, как паук вялую муху.

И мы идем...

Идем по родному моему давнему мосту.,.

И я вспоминаю...

...Как мы бежали мчались по мосту ? Кутлугчой!

Вот мы бежим по мосту!

Вот Кутлугча обвивает меня руками и ногами...

Вот она царственно восседает на моей молодой веселой шее!

Вот она!

Вот я!

А теперь я тащу на себе палача...

На той же шее...

И он хохочет:

- Ходжа Насреддин! пришли времена, когда каждый тащит на себе палача своего, да? что ты молчишь, великий острослов?

И от него пахнет смрадной гибельней анашой, и он хрипит мне на ухо:

- Священная Книга говорит, что к шее

435

Сон - и они немо скалятся на Турсун-Мамада...

Тогда Турсун-Мамад улыбается:

- Откуда в нашей стране барашек? откуда барашек жирный в нашей нищей державе? у нас пастухов больше, чем баранов... такая земля... таков наш святой Мавераннахр! баранов много, а мяса мало!

И он улыбается...

И руки у него светлые, как стволы жемчужных чинар-Сон - а Турсун-Мамад снежно чисто улыбается...

Сон - а угли рдеют тлеют чадят в мангале...

Сон - а на четырех дамасских шампурах нищий жилистый шашлык жарится...

Сон - а тогда четыре чагатая скалятся:

- Давай барашек! давай твой шашлык небогатый!

Тогда Турсун-Мамад подает им шашлык... тогда он им весело улыбается...

Не чует...

Не знает...

Молодой распахнутый...

Но я чую...

Но я знаю...

Тогда первый - Безносый - чагатай шашлык тощий хищно доедает, обжигаясь.

Тогда дамасский нагой стальной шампур в его руке блуждает...

Тогда он, словно не знает, куда его девать, мается щерится скалится...

Тогда он медленно ленно как бы нехотя нагой шампур в кудрявую открытую невинную удивленную грудь Турсун-Мамада погружает вставляет... Продирается нож в хрупких чистых юных кудрях, как кабан-секач в весенних зарослях-турангах...

Безносый скалится печально.

Тогда второй чагатай шашлык доедает - и второй свободный нагой шампур уходит в грудь Турсун-Мамада...

А чагатай печалится...

Тогда третий шампур уходит в грудь Турсун-Мамада...

И четвертый - точный тихий тугой - не запаздывает, а встает рядом...

Палачи умелые...

Печальные...

Айя!

Уран!

Да это сон?!

Да я ведь засыпаю-Сплю...

Витаю...

Тут все цыгане уходят молча быстро немо из чайханы...

Потому что цыгане боятся крови'и смерти...

Потому они и кочуют по земле, чтобы убежать от смерти...

Но старая цыганка берет свой кашмир-

134

ский платок и накрыает им голову спящего Насреддина...

Чтобы не просыпался он...

Чтобы не видел он...

Словно защищает она спящего Насреддина, своего покинутого дальнего мальчика...

Словно чует сердце ее, кто перед ней...

Тогда чагатай немо мнутся жмутся печалятся скалятся...

А Турсун-Мамад стоит и все не падает удивленный уже мертвый...

Тогда чагатай скалятся:

- Барашек! Держава Тимура велика! и в ней много мяса! и на шампурах много шашлыка богатого! твоего, барашек! теперь ты не будешь смеяться! теперь ты не будешь обижать Державу! язык твой убил тебя!..

Сон - и уходят уносятся всадники за снежные чинары...

Сон - но я узнаю их через платок цыганки тех четырех палачей-чагатаев и среди них - Безносого палача-ката...

Сон - но угли в мангале трещат рдеют алые...

Сон - но на угли что-то долго щедро течет, а потом тихо шипит капает...

Сон - но в темном углу старик туркмен в косматой папахе молится, пав на кошму кунградскую... молится ползает, не снимая глухой сальной папахи...

Сон - но Турсун-Мамад все стоит у мангала да все улыбается...

Потом падает валится...

Тогда!..

Тогда я встаю бегу с кошмы кунградской затхлой...

Тогда я задыхаюсь маюсь...

Тогда я тыл руки своей сонной кусаю, как древние арабы в отчаянье...

Тогда я выбегаю из чайханы в ночь в снег в жемчужные равнодушные снежные чинары... /

Айя!.. /

Будь проклята чайхана! кровавая...

Будь проклята ночь! кровавая...

Будь проклят снег! кровавый...

Будь прокляты чинары! кровавые...

Будь проклята земля!

Родина!

Мавераннахр мой!

Кровавый!

И дорога ледяная ночная снежная пустынная...

И только след палачей дымится...

Я еду на осле...

Одиноко в ночи...

И тут осел Жемчуг мой останавливается.

Какой-то глухой текучий ровный шум доносится.

Айя!

Да это же родная река моя Ильгар-Дарья!

Да это же она шумит в берегах ледовых сонных!

И мост висячий деревянный шаткий светится во тьме.

Родной мой мост!

Моя Ильгар-Дарья, река!

Ай, сколько лет прошло!

Я стар...

А ты течешь млада в снегах во льдах, река!..

А ты висишь качаешься, мост дремный древний мой!

И я слезаю с осла...

И я бегу к реке...

И я бегу к мосту...

И дикая обширная хорка сумасшедшего дервиша-шута на мне павлинья рваная полощется...

Но!

Стой!

Но что там?

Что?

Айя!

След палачей ведет к мосту...

И там стоит Безносый палач-кат.

Я сразу узнаю его.

Нетрудно.

И он хмельно бредово хохочет и хватает паучьей цепкой рукой меня за плечо. Его пальцы, как шампуры-ножи, врезаются влезают в мое плечо.

Он хохочет. У него глаза, как желтые спелые осы.

Я знаю такие глаза.

Он накурился анаши... он хохочет... и плачет... и желтые спелые осы плачут...

И рядом стоит его караширский лютый конь, и конь храпит, и дрожат его атласные шелковые нервные кожи.

Ай, родная река!

Ай, родной мост!

Ай, родная земля!

Ай, родная ночь!

Ай... родной палач...

Ты и тут!..

- Все срываются... увы...- шепчу я.- Идем - я помогу тебе.

- Вначале проведи коня... он боится...

он хочет меня сбросить! он ненавидит запах анаши! ха-ха! святой запах! вся наша держава провоняла кровью, вином и анашой! люди хотят забыться!..

Я глажу ласкаю коня по чутким кож^м его, он успокаивается.

Потом я осторожно беру коня за исфа-гансдую узкую уздечку и тихо влеку к мосту.

Мост узкий...

Конь узкий...

Уздечка узкая...

Жизнь узкая-Скользкая...

Река широкая...

Смерть широкая...

И конь тихо идет за мной...

И мы ступаем на скользкий гиблый мост...

И мост начинает дрожать скрипеть...

И конь испуганно останавливается...

Но я тяну его за собой, глажу холеную шею его...

И мы выходим на противоположный берег...

- Ходжа Насреддин! иди сюда! перенеси меня на себе! у меня голова мутная скользкая от анаши, как этот адский мост!

Палач зовет манит меня...

И я возвращаюсь по мосту к Безносому.

- Дай я сяду на твою шею, Насреддин! и ты перенесешь меня! мои новые сапоги из сагры, начищенные нутряным салом, скользят, голова вянет от анаши, я не могу идти! дай твою спину или шею! иначе -- вот он! мой верный ургутский сладкий нож! один удар - одна смерть! зачем тебе смерть, Насреддин? зачем тебе нож у самого дома?

И я подставляю свою спину и шею, и он садится потный тяжкий на мою спину и шею и обхватывает меня руками и ногами, как паук вялую муху.

И мы идем...

Идем по родному моему давнему мосту...

И я вспоминаю...

...Как мы бежали мчались по мосту С Кутлугчой!

Вот мы бежим по мосту!

Вот Кутлугча обвивает меня руками и ногами... :

Вот она царственно восседает на моей молодой веселой шее!

Вот она!

Вот я!

А теперь я тащу на себе палача...

На той же шее...

И он хохочет:

- Ходжа Насреддин! пришли времена, когда каждый тащит на себе палача своего, да? что ты молчишь, великий острослов?

И от него пахнет смрадной гибельной анашой, и он хрипит мне на ухо:

- Священная Книга говорит, что к шве

135

каждого человека привязана птица судьбы! в нашей стране к каждой шее привязан палач! ха-ха! - Безносый смеется на моей спине.

- Ты мудрец, философ!

- Да! я читал Авиценну, Аль-Бируни и Аль-Фараби... искал мудрость!

- Жаль, что мост краток и шея моя слаба - иначе бы я послушал тебя... чужая шея - прекрасное место для размышлений... палачи теперь мудрые... палачи-философы...

- Но я не нашел мудрости в книгах! я полюбил девушку, и ее отец-бай раздавил мне нос рукояткой камчи... тогда я понял, что мир состоит из палачей и жертв... и нет иных! или ты жертва, или ты палач - вот и вся мудрость.

- Но времена меняются! и жертва становится палачом, а палач - жертвой.

- Не в нашем Мавераннахре! ты молодец, Ходжа Насреддин! ты стал другим... равнодушным... нашим... ха-ха! я понял это в чайхане, когда ты не вступился за многоречивого чайханщика.

И шампуры текут струятся изливаются из груди кудрявой неповинной Турсун-Мамада...

Тогда я резко подрубленно падаю на колени и круто ухожу из-под Безносого, и он с ходу тяжко тупо ударяется затылком о стеклянный морозный мост, но цепко хватается за скользкие бревна, но его слепые пальцы скользят, но сапоги его из саг-ры скользят по морозным скользким бревнам, но он молчит и сползает по мосту...

Тогда я ногой в рваном башмаке-кауше брезгливо, не глядя, пинаю его, и он молча уходит в реку ледяную...

Он успел вытащить нож и швырнул его в меня, но промахнулся.

И нож вошел в мост и трепещет там. Звенит напрасно...

Я гляжу, как Безносый уходит в волнах - мертвый в живых волнах...

О Аллах!

Я столько лет боролся с палачами языком, а надо было - ногой!

Но!

Омыться хочется!

И я схожу с моста к реке.

И берега и камни и тугаи приречные ее - ледовые...

Но мне жарко душно тошно...

И я сбрасываю с себя шутовскую рваную хирку и колпак-серпуш желтый и кауши разбитые невеселые...

И вхожу в реку ледовую родную и мне вольно сладко...

И потный запах анаши и потный запах палача уходят...

И река омывает меня лазоревая дремотная!.. 136

И старые кривые мои тяжкие ноги плывут в реке...

В двадцать лет Аллах поселяет в человеке любовь к женщине...

В тридцать лет - любовь к вину...

В сорок - страсть к путешествиям...

Да!..

Мне много лет...

Но где мудрость моя?..

Мое лицо от смеха стало морщинистым и желчным,

Грворят, что богачи и властители не любят, когда над ними смеются.

А бедняки любят?

Нет... никто не любит.

Это печальный дар - смешить людей.

Зачем мне судьба шута-масхарабоза?

Аллах! зачем?

Смех - это молоко-Мудрость - это мясо.

Корова часто дает молоко, но лишь однажды - мясо, да...

Пришел срок мудрости моей, и я вернулся в свой родной кишлак.

Я вернулся...

И там за рекой вдали во тьме февральских снежных грушевых гранатовых урюко-вых садов спит родной мой кишлак Ходжа-Ильгар.

И там гнездо мое...

И там мудрость моя...

Я сорок лет там не был...

Я выхожу из реки...

О Аллах!

Мудрость в том, что человек должен умереть там, где родился.

Где появился - там и исчез...

И Ходжа Насреддин вышел омытый чистый из ледовой реки.

И там на берегу стояла одинокая ива, и она ранняя распустилась и покрылась зелеными молодыми талыми листьями, и она стояла вся зеленая и вся была в сонном тяжком снегу.

И Ходжа Насреддин увидел ее и подошел к ней и стряхнул снег с ветвей ее и сказал:

- Ива, сестра моя, ты рано расцвела в снегу, как и я в стране Тирана Тимура, и холодно тебе... и мне...

И я надеваю хирку, кауши, колпак-серпуш на чистое снежное свежее тело!

И запах реки!

И запах сырых снежных деревьев тайно наливающихся!

И запах где-то забытых дотлевающих кизяков пряных!

И запах светлого снега у реки уже талого, уже изникшего!

И запах родины!

И запах давнего гнезда-колыбели!

И запах светлый ясный течет бьет мне в ноздри в душу в очи!

Да!..

И тут над снегами понесся талый вешний крик ослицы, и мой осел Жемчуг пошел на крик покорно.

Весна уже...

Ослы чуют...

И наливаются, как деревья, бродильным хмельным соком...

- Жемчуг, иди! любовь кличет тебя,- сказал я вослед ослу.

И тут я услышал чей-то тихий светлый голос:

- Осел стремится к ослу, человек стремится к человеку, а дервиш-ариф стремится к Богу!

- Айя! кто ты? чей это голос в ночных глухих густых снегах?..

И тут я увидел янтарный текучий костер на снегу, на берегу...

И голый босой нищий восковой человек сидел у костра...

- Кто вы, отец?.. или вы тоже совершили омовенье в ледяной реке и теперь босой нагой обсыхаете отдыхаете у огня? но где ваша одежда?

- Я дервиш. Суфий. Ариф. Ходжа Зуль-фикар. У меня нет никакой одежды. Я бос и наг. Я нагим пришел на землю и нагим ухожу к Богу... Скоро... Скорей бы!

Ходжа Зульфикар стар, как древний ветхий мшистый китайский карагач.

Голова его наго выбрита, борода и брови выщипаны...

Нагой, как яйцо, старик.

Суфий.

Аскет.

- Учитель! я много слышал о вас на всех кочевых дальних дорогах моей страны.

- Дороги моей страны залиты невинной кровью... куда ни ступишь - везде кровь! везде нож! везде смерть! некуда опустить положить поставить колени, чтобы помолиться Аллаху! везде кровь! везде колени в крови! везде души в крови! и сам Пророк и сам Аллах в крови!.. а сказано: кто убил одного невинного - тот убил всех людей... да...

Да!..

Всюду кровь и нож и смерть!

И сам Аллах в крови!

И все дороги в крови!

В стране тирана - все дороги ведут к смерти!

На всех дорогах - палачи!

Кроме одной дороги - дороги к Богу!

- Отец, я едва нашел дорогу к дому. Вон он, мой родной дом, во тьме за рекой!..

- Нет у человека родного дома на земле. Только на небе! Я прошел семь Шатров-Стоянок, шествующих к Истине, к Богу! Первая Стоянка - Тауба. Покаянье. Вторая

Стоянка - Вара. Осмотрительность. Разграничение Добра и Зла. Третья Стоянка - Зухд. Воздержание. Четвертая Стоянка - Факр. Нищета. Шатер нищеты!..

- Отец! я с детства не вылезаю из Четвертого Шатра!

- Пятая стоянка - Сабр. Шатер Терпения.

- Отец! в этом Шатре томится таится весь мой народ! ай! где Шатры иные. Шатры счастья для народа моего? о!..

- Шейх Джунайд сказал: "Терпенье есть проглатывание горечи без выражения неудовольствия!.."

- Отец! мы "проглатываем" тирана и еще кричим: "Алла-яр Амиру Тимуру! алла-яр!"

- Шестая Стоянка - Таваккул. Упованье. Надежда.

- Отец! уповаю! все еще уповаю... надеюсь...

- Седьмая Стоянка - Риза. Приятье. Покорность. Удары судьбы не только пусты и напрасны, но даже и мысли о их влиянии нет. Нет ни яда, ни огня! Гляди, На-среддин!

И Ходжа Зульфикар протянул худую белую восковую снежную руку к огню и словно оставил забыл ее в огне...

И сразу стало пахнуть палеными волосами... И Ходжа Насреддин схватил старика за руку и стал тащить его от костра...

Но суфий сидел неподвижно и улыбался... И только пахло палеными волосами... И рука в костре не горела не тлела... А была снежной свежей хладной...

- Отец! не надо... иначе я тоже опущу руку в огонь, а ведь я не прошел семи Шатров-Стоянок...

Тогда он вынул медленно руку снежную, руку тебризского святого живого мрамора из костра и сказал:

- Гератский шейх Ходжа Абдаллах Ан-сари учил: "Что есть дервиш? Просеянная землица - а на нее полита водица: ни подошве от нее никакой боли, ни на поверхности ноги от нее никакой пыли..."

- Отец! но я устал! хочу домой! там за рекой в снежном тумане моя кибитка... я там сорок лет не был... да... устал... да... а... Что-то сонно томительно мне у костра-Хеджа Зульфикар говорит, как из тумана... Засыпаю забываюсь я от тепла от костра от ночи...

Голос суфия сливается с шелестом лепетом костра...

Голос мудреца... шелест шум костра... усыпляет... сонно...

- Отец! или мудрость для спящих засыпающих уходящих?.. Мудрец Павел сказал:

"Кто говорит тайным языком - тот говорит с Богом... Кто говорит простым языком - говорит с людьми..." Ходжа Зульфикар! ты говоришь тайным святым колодезным языком, языком мудрости - и ты говоришь с Богом... а я хочу говорить простым ясным языком - с людьми...

- Шейх Ансари сказал: "Ночь темна, и месяц затмился... Путь тесный, и дорога страшная-Никакого запаса в мешке, ни капли воды в бурдюке, ни возможности идти, ни места остановки... Впереди Дракон с раскрытой пастью - позади враги, обнажающие мечи!.. И много немощных тел и слабых тленных коней горьких... И ни сострадающего спутника, ни надежного друга..." Да... а... вот наши времена...

- Да, отец! но от мудрости я засыпаю- засыпаю...

. ТЫ не слушаешь Учителя, а Пророк сказал: "У кого нет Учителя, Шейха - у того Учитель сам Шайтан, сам Сатана!.."

Тогда я веки разнимаю...

- Отец, но Блаженный Будда сказал:

^Встретишь Учителя - убей Учителя! И сам свети себе! Сам охраняй себя! Сам себе найди убежище! Истина - да будет тебе Светом!.. Не ищи опоры ни в чем, ни в ком, кроме как в себе самом!.."

Костер горит... '' Река течет...

Снега сияют... , Ночь...

И засыпаю...

Но Ходжа Зульфикар не унимается:

-•• - Два китайца нырнули в водопад. Первый уубнул. Второй выплыл. Спросили: "Как ты всплыл, спасся?" Ответил: "А я не боролся с водопадом, как первый китаец. Я жил жизнью воды... водопада. И спасся... и вышел ни берег".

Сейчас приснится мне глиняная мазанка родная с лепным кудрявым гнездом ласточки...

- Ты трус, Ходжа Насреддин! Кафир! Предатель! Ты забыл о людях! Ты был львом, а стал шакалом. Тьфу! - и он плюет мне в лицо, но слюна у него слабая... старческая... и она быстро на щеке моей тихой от огня высыхает. ' Но я сплю...

Но я глаз слепых немых не открываю... '-Да, отец... да, учитель... я был львом, а стал шакалом.

Костер горит...

Лицо мое горит...

От костра ли?

И тут я глаза открываю-

138''

И тут из снежного приречного тумана призрачный всадник выплывает вырастает темный глухой...

У костра останавливается...

Стоит у костра всадник...

Тогда я говорю:

- Ассалом аллейкум, путник... Но он молчит и с коня ахалтекинского атласного аргамака не сходит не слезает.

Он глядит на голого нищего воскового Ходжу Зульфикара, на нагую бритую чистую голову его, на выщипанные брови и бороду... Он долго глядит остро молча-Потом молча снимает с тугих своих плеч длинный толстый ферганский чапан-халат крестьянский и остается в белой вольной сасанидской рубахе и в монгольских узких сапогах...

Потом бросает с коня немого чапан тяжелый на голову Ходжи Зульфикара.

- Старик, возьми чапан... зима в державе... снег в Мавераннахре...

И голос у него тихий глубокий, как из бездонного магрибского пустынного колод-ца...

И он сползает слезает с коня, но долго неловко невольно, точно мешает ему что-то-

И конь покорно садится, опасливо дрожа, опускается в снег на передние ноги...

И всадник хмуро сходит...

И горит костер...

И сияют снега...

И река шумит-

Айя!..

Да это ж он!

И я гляжу на путника немого в косматой туркменской сальной папахе...

И я узнаю того туркмена, который молился ползал по кошме кушрадской дряхлой, когда убивали чайханщика Турсун-Мамада...

Да, это он тогда молился, но я видел, что он плохо молился, что он страдал, глядя из-под глухой своей папахи на смерть Турсун-Мамада...

А Пророк сказал, что молитвы неверных трезвых не доходят до Аллаха, а теряются в пути... да...

Я узнал его...

Узнал...

Айя!...

Но узнал ли?

Что-то еще чудится мне, когда я гляжу на птичье резкое каменное острое его лицо, наполовину скрытое пастушеской измятою избитою папахой...

- Путник, я видел вас в чайхане, когда убивали Турсун-Мамада. Вы молились Аллаху, но смерь мешала вам, и вы страдали, и ваши молитвы не доходили, как птицы;

до неба, а ползали по кошме, как моль...

Но он мне не отвечает.

- Старик! возьми чапан! зима в Мавераннахре!

- Я дервиш. Суфий. Мне не нужны подаянья. Я сам все отдал людям - кибитку, сад, жену, коня. Я оставил себе только старый чапан, рубаху, чалму и разбитые кауши и пошел на базар просить милостыню, ибо Халиф Омар сказал: "Молитва доводит нас до полдороги к Богу, пост - к дверям Его Дворца, а милостыня вводит нас Туда..." И я пришел на базар, чтоб попросить милостыню. Но! О Боже! Я увидел такой нищий народ! такой Базар Нищих! и я тотчас отдал людям свой дряхлый чапан, свою рубаху, чалму, кауши! и стал голым, как при рожденье! и у меня осталось только старое тело! и я стал свободным! Ибо сказано в Книге: "Имущество правоверного - кровь правоверного!.." Я ухожу к Богу! Но наша страна - Базар Нищих! Земля Нищих! Народ Нищих! Тьфу! Тьма! Пора мне! Пора!..

И Ходжа Зульфикар уходит от костра...

И голый босой восковой бредет по морозному снегу к тощему своему ослу Мурру...

И туркмен глядит ему вослед и молит глухо:

- Старик! возьми чапан! снег в Маверан-нахре!

И тогда!

Айя!

Ходжа Зульфикар в ночи кричит визжит заливается, как свадебная хмельная флейта-най:

Айя1

Да это ж не туркмен!

Да это ж сам Тимур!

Сам Джахангир!

Сам тиран сидит у нашего безымянного далекого костра...

И тут нога его подбитая хромая неотвязная болящая и сохлая правая рука беспалая...

Уран!

Алла-яр Тимуру!

Алла-яр тирану!

- Амир Тимур! откуда ты? иль ты, как древние цари, решил в обличье пастуха побродить в народе своем? Амир, а где псы твои с железными косицами? где псы твои охранники-чагатаи в волчьих малахаях?

- Один я... и переоделся в пастуха-туркмена, чтобы не узнали, чтобы не нагнали...

- Куда бредешь, Тимур?

- Перед смертью человека всегда тянет

к колыбели, к истоку... Я иду в наш родной Ходжа-Ильгар, Насреддин. Человек, как дерево, должен умереть на том месте, где взошел...

А Ходжа Зульфикар садится на осла Мурра и уходит...

И долго в снежной блескучей мгле серебрится белеет его нагая восковая спина...

И он уходит в глухое горное ущелье, где стоят снежные туранги, где плывут серебряные снежные туманы...

Но долго белеет во тьме его спина нагая восковая...

Тогда Амир левой волосатой цепкой рукой хватает меня за руку, и от него пахнет гиблым дремным перегарным маком.

- Гляди! гляди, Насреддин! у него в спине четыре ножа! четыре шампура, видишь? четыре шампура из спины торчат текут сверкают! пусть он подольше их из себя не выпускает, а то хлынет кровь из ран разъятых...

- Амир! ты терзаешься? ты пролил реки крови, а тут терзаешься от капли?

- Раб! та кровь была далеко, а эта - рядом! та кровь - Кровь виноватых, а виноватая кровь - вода! неповинная кровь - беда!..

- Тиран! всякая кровь на земле - беда! кто спросит у пролитой крови - чья она?

- Насреддин! мне не суждены сады райские! я знаю! раб, я знаю...

- Тиран! мне бы кибитку глиняную мазанку саманную с гнездом ласточки кудрявым! мне бы жену живую в платье гиссарском чреватую! а вечных садов пока не надо... айя!..

И снова я у костра замираю засыпаю забываюсь...

- Тиран! огонь никогда не возвращается назад! на пепелище!..

- Насреддин! есть ли он, дом наш? кишлак наш? Ходжа-Ильгар? гнездо родимое далекое?.. иль по ветру разнеслось разлетелось?

- Тимур! не знаю! придет утро - тогда увидим! а сейчас ночь... сон-Снег сонный...

Костер сонный...

Ночь сонная...

Река сонная...

Туманы серебряные речные наплывают сонные...

Утро не скоро...

Я сплю...

А он мучается у костра...

Бессонницей...

- Насреддин! если я усну, ко мне во снах явятся убитые мои, а их много!.. потому я не сплю...

- Потому тираны всегда мучимы бессонницей...

- Насреддин! конь мой ахалтекинский чуткий обнюхивает меня! а когда конь обнюхивает воина - это к смерти! знаешь, Насреддин? и моя кожа тоже дрожит, точно под ней уже ползают загробные черви!.. Насреддин! скоро смерть моя! чует конь! чую я! скоро! конь дрожит - Дрожу я...

Костер горит...

Я сплю...

А тиран лепечет:

- Аллах! перед близкой смертью не дай истаять семенам моим! семенам Джахангира! не дай моим потомкам затеряться в народах набегающих несметно! Аллах! Ты ль допустишь, чтоб семена Владык истаяли в народах, как хлебные золотые караваны в монгольских степях среди слепых кочевников?.. Аллах! дай семенам моим властвовать! уран!.. эй, Насреддин! суслик саранча кузнечик муравей! спишь?.. А костер горит... А река шумит... А ночь идет... А я сплю... А мне снится... Кибитка глиняная...

Летает лазоревая ласточка-Аллах! дай семенам тирана... И зло тысячи корней пускает... И сорняки коренятся удушают... Но дай летать лазоревой ласточке! Но!

Есть у меня лазоревая ласточка! А у тебя Амир, Держава необъятная...

- Насреддин! а помнишь, как мы маль-140

чишками плыли, обнявшись, в Ильгар-Дарье февральской ледяной и весь кишлак на нас глядеть сбегался на берегах дальних? помнишь? и Кутлуг, сестра моя, на берегу тогда стояла? помнишь? найденыш оборванец сирота? помнишь, мальчик? и чего тогда? в стогу? тебя? ножом я не ударил?.. а спас тебя от ножа, дальний брат мой...

- Тимур! а чего тогда в реке ледовой я не оставил тебя?

- Раб! ты все перепутал! муха не могла спасти слона! это я тебя спас! это ты тонул в ледяной реке!..

- Тиран! твоя память сильней твоей ноги хромает!

- А помнишь голодную голую весну? а мать мою Текину-хатун? и как она тайком от отца моего нойона Тарагая ставила на ду-вал косу-пиалу с золотым шафрановым айвовым пловом, который быстро застывал от бараньего жира, и она звала тебя: "Насреддин! иди! сирота мальчик сынок! ешь быстрей плов, пока он не остыл! ешь, сынок! не обожгись!.." Айя! Тимур!

Тогда я просыпаюсь!.. Ночь еще-Еще снега кромешные лютые сияют...

- Помню, Тимур! помню плов! и до сих пор горит мой благодарный обожженный язык и пальцы!.. Текина-хатун! дальняя святая! до сих пор тот плов шафрановый язык мой обжигает радостно! и горят благодарно мои пальцы! и за столько лет не смог застыть тот плов бараний шафрановый!..

- Теперь ты проснулся! тогда раздевайся! пойдем в реку! как тогда! купаться! совершим омовенье перед возвращением домой!..

И он снимает с себя монгольские узкие неслышные сапоги и сасанидскую снежную обильную рубаху и сальную папаху...

И он к реке ковыляет...

И он хромает ковыляет горбится тащится...

А я гляжу на спину его... , И вся спина его в шрамах в ямах в язвах от стрел...

И вся спина его мается...

Спина немая страждет...

Жалобная...

- Тимур! я уже омылся! не утони! тогда ты был другим! спина была другой! нога была другой!

- Насреддин! река меня узнает! очистит омоет обласкает! опасливо, как собака! тут, на земле, все - лишь мои покорные собаки! да!.. и река - собака покорная!

И он входит в ледовые снежные волны...

И плывет...

И кричит:

- Насреддин! река - моя покорная собака! Но!..

Его опять свело стянуло насмерть судорожно ледяной волною...

Он тонет...

Я вижу, что он тонет...

Не кричит...

Не зовет на помощь...

Только узкие его барласские глухие губы шепчут что-то над ледяной волной...

Задыхаются-Захлебываются...

Я давно бегу по берегу...

На бегу сдираю с себя одежду...

Ой1

Не хочется опять нырять в воду!..

Я плыву в реке ледовой, настигаю хватаю старика хромого за утонувшую палую голову, за узкие губы невеселые, за редкую кустистую бороду монгольскую, за долгий жесткий каменный уже усопший обреченный подбородок...

Я плыву с ним к берегу и чую его ледяную ногу покорную...

Айя!..

Аллах! прости!..

Народ! прости!..

Я спасаю не тирана...

'Я спасаю старика хромого...

Того мальчишку в дальних волнах волнах волнах...

- Тиран! так ты вспомнил, кто кого спас тогда?..

Тогда он шепчет мне яро:

- Зачем ты спас меня? зачем? убью! убью тебя! убью реку непокорную! уран!.. я хотел! хочу! навек остаться в тех дальних волнах!..

Насреддин дрожит от холода, но улыбается.

- Повелитель мира! Светоч Вселенной! Меч Ислама! Пастух народов! Железный Хромец! Сахиб-уль-Кырам! о Аллах! я не мог позволить, чтобы все это сразу утонуло в жалкой реке!.. о!..

- Насреддин! ты спас тирана, против которого всю жизнь боролся!

- Я спас старика... хромого... тонущего...

- Зачем ты спас меня? зачем вынул из реки-колыбели-гроба? я стар! хочу спать! хочу уснуть навек в волнах родных!..

- Я не хотел, чтоб плакали осиротевшие народы! - и тут Насреддин опять улыбается: - И реки ливни жгучих честных слез залили б мою родину!.. о слезы народные! о безысходные!

- Раб! ты смеешься?

- Тиран! я мерзну! холодно!

- Раб! ты не дал мне умереть свободно!..

- Тиран! в стране рабов и Смерть - невольница!..

И мы стоим - два старика - в реке родимой ледяной...

И мы стоим в волнах ледовых...

Но холодно мне... Но тошно...

- Гляди, Тимур! река прозрачна, как глаза гиссарского каракулевого агнца! и камни донные ее и валуны прибрежные прозрачны и душу очищают! Айя!..

- Нет, Насреддин! река темна! она - река ледяной крови! и на дне ее - не камни донные, а мои кромешные арга-мачники-чагатаи-нукеры давно убитые! а не забытые! а скачущие! они скачут и на дне! мои хмельные чагатаи в волчьих лисьих малахаях, в острых стальных шлемах с рыжими плетеными косицами! с дамасскими гератскими мечами две головы сразу с ходу ссекающими убирающими! уран!..'убитые мои все скачут скачут скачут! по дну скачут! ягы качты! раб! Насреддин! зачем ты не дал мне их и там - на дне! - возглавить?..

- Тиран! скоро! скоро ты возглавишь свои загробные рати! но я хочу увидеть ласточку над родной моей мазанкой!

И над глиняной кибиткой солнечной лазоревая ласточка все вьется вьется вьется...

Но мы выходим из реки на берег далекий снежный...

- Насреддин! пойдем в родной кишлак! в Ходжа-Ильгар! одни мы здесь замерзнем заледенеем! пойдем на родину! ха-ха! там нас обогреют примут пожалеют! как в детстве...

Ночь...

Тьма...

Но мы идем босые по снегу...

И деревянный висячий узкий мост опять встает мерцает в ночи снежной...

И ледовый хрупкий ломкий мост опять под нами ходит трепещет...

И тогда Тимур останавливается.

- Насреддин! помоги! нога неверная! мост ледяной скользкий неверный! река - собака непокорная бешеная! она хочет ужалить меня!

Тогда я взваливаю калеку на спину...

Тогда я тащу его по мосту ледовому согбенно...

Айя!..

В первый раз я бежал по мосту с Кутлуг созрелою на гибкой вольной спелой шее моей...

И не успел...

И далече...

Насреддин бежит с Кутлугчой по мосту...

Во второй раз я брел по мосту с палачом на ветхой шее...

И уронил упустил в реку...

И далече...

Насреддин сбрасывает палача в реку...

В третий раз я тащусь с тираном на спине...

И что делать?..

И болят плечи...

Насреддин несет на спине Тимура.

А он прижимается тяжкий ледовый ко мне...

А он шепчет:

' - Насреддин! раб! друг далекий на реке весенней! брат! я хочу умереть ранним утром! когда поют утренние свежие птицы! когда цветут первые миндальные деревья! сейчас плывут цветут первые миндальные рощи в моем родном Ходжа-Ильгаре! я хочу умереть в этих рощах! и там ждет под деревом миндальным Азраил Ангел с четырьмя горящими шампурами-ножами!..

- Тимур! ты пришел умереть, потому что ты жил! потому что ты убивал! потому что ты властвовал! Тимур! я пришел жить! потому что я умирал! потому что я спасал людей! потому что я умирал за других! потому что любви не знал я!.. ,: - Насреддин! шут! мудрец! но мы связаны! но ,мы братья! Тиран и Ниспровергатель - братья! Зло и Добро - близнецы! они неразлучно по Мосту Жизни ледяному тащут-ся скитаются! они братья-близнецы-скитальцы! Тиран и Мудрец! я умру - и ты умрешь! да!..

-Тимур! мост кончился! слезай! вот он, наш Ходжа-Ильгар! кишлак-колыбель-люль-ка-гахвара! прими нас! обогрей! мы вернулись! эй, кибитка с гнездом ласточки лазоревой! где ты?..

Ночь...

Снега сияют...

Мы озираемся... .. Всматриваемся...

- Эй, где ты? где? Ходжа-Ильгар? гнездо родное дальнее печальное? где ты? где твои кибитки? дувалы? арыки? сады? стада? поля? виноградники? я вернулся, родина моя! и тут мудрость моя! и брег! и заводь! и лазоревая ласточка! эй, где ты, родной кишлак? и что не лают твои талые весенние собаки?

Тимур озирается:

- Насреддин! а где наш кишлак? наша родина?..

- Тимур, Тиран! у тебя нет родины! у тебя есть Мавераннахр, Держава! у меня есть родина! мой кишлак Ходжа-Ильгар малый!..

,, - Насреддин! но он и мой - Ходжа-Ильгар! и я пришел сюда не как Джахангир, Тиран! я пришел как замерзший заблудший увечный старец! но где кишлак? Ночь-Снег... Собаки не лают...

И мы в снегу во тьме в ночи блуждаем взываем:

- Эй! где кишлак? где люди? где кибит-кй-мазанки? айя!..

Но в ночи одни деревья тяжкие дремучие вырастают...

Дремучие груши гранаты чинары...

142

И мы блуждаем кричим молчим:

- Эй! кишлак! люди! кибитки! отзови-есь! эй! хотя б собаки темные звериные залаяли!

- Тимур! нет! никого! нет Ходжа-Иль-гара! одни деревья темные одичалые вырастают! нет кибиток! одни сады одичалые! айя!..

- Эй! кто там? человек? Тимур! ты видишь человека?

- Нет! ствол глухой древесный тяжкий тянется! Насреддин! нет Ходжа-Ильгара! иль заблудились мы?..

И тут мы натыкаемся на развалины на палые кибитки на дувалы рухлые лежащие...

- Айя! да что это? куда мы пришли, Тимур? куда стремились? все ушло упало замерзло одичало! и нет кишлака! люльки! гнезда! прошлого! а есть сады разросшиеся одичалые! и мы в саду диком немом ночном блуждаем! айя!.. Тимур! мы шли к живым, а пришли к мертвым!..

И тут я падаю поскальзываюсь у какого-то карагача китайского снежного глухого необъятного...

- Тимур! теперь пришла твоя очередь тащить меня!

И тут он поднимает меня со снега и тащит...

И ему тяжко...

И он шепчет снежными губами:

- Насреддин! Тиран и Мудрец смертно связаны! и неразлучно скитаются! Добро и Зло - два сросшихся близнеца-скитальца! да!.. уран!.. я знаю, брат мой Насреддин! и ты старый! и ты падаешь! и тебя ждет Азраил Ангел с четырьмя горящими шампурами-ножами! давай! вместе! уйдем!.. возьмем в себя по два ножа-шампура на каждого!

И он тащит меня по саду одичалому неоглядному...

Спасает...

Утешает...

- Тимур! гляди! мы стремились, мы вернулись в прошлое, а там только развалины! только деревья одичалые! да!.. прошлое - это развалины! Тимур! а где моя кибитка-мазанка? где? где? где лазоревая ласточка? Тимур! прошлое - это мазар, это клабдище!

- Насреддин! гляди, что время сделало с родным Ходжа-Ильгаром! айя!..

- Тимур! это не время сделало! это ты сделал, Тиран! разрушитель! ты - творитель развалин кладбищ мазаров! ты - садовник садов одичалых! айя!..

Но он не отвечает...

А ночь тянется...

А снега живыми перламутрами сияют...

И тут чей-то голос в ночи...

Как ручей родник живой в снегах ледовых вьется льется!..

Среди деревьев одичалых! среди развалин! среди дувалов палых! среди кладбища-мазара ледяного голос льется!..

И словно из ночи к нам снежное пуховое облако подходит...

"И не забывай о странниках-дервишах, ибо под видом странников могут придти Ангелы Божьи.." - так говорит Великая Книга.

- Путники, выпейте чургота...

- Кто ты? кто ты, пресветлое тихое ночное облако?..

И она стоит вся в белом перламутровом траурном чекмене турткульском, и в руках у нее пиала-коса с кислым молоком-чурготом.

Насреддин шепчет:

- Кто ты, Облако? кто ты, женщина? почему ты в траурной одежде? кого ждешь в ночи? среди развалин? среди кладбища? среди деревьев одичалых?

- Путники! - я Ханифа-Тюльпан... вечная Невеста... вечная Дева-Вдова... да... уффа... Первый жених мой, Хасан-Мамад, ушел на войну - конь пустой обратный вернулся. Второй жених, Рахмат-бек, ушел на войну - птица вернулась, перо черное злое обронила.. Я поняла... поняла... Третий жених, Зафар-бай, ушел на войну - никто не вернулся... Но я стою... жду... Он любил кислое молоко-чургот... И я стою-жду... Он любил чургот... может, придет? Тогда я шепчу Тимуру на ухо... Тогда я кусаю его ухо холодное чуткое короткое, как у пастушьих обрезанных волчьих псов...

- Тимур! Джахангир! Сахиб-уль-Кирам! Повелитель планет! Пастух народов! Тиран! чего стоишь? чего молчишь? Тимур! вор! верни ей женихов!.. Держава! Мавераннахр! верни ей женихов! айя! хотя бы одного...

И он молчит.

И по уху кровь течет.

Тьфу!

Что за малая месть?

И я слезаю с его спины...

А Ханифа-Тюльпан лепечет:

- И остались нетронутыми девичьи зан-данийские одеяла и простыни мои... я - Дева-Вдова... я - Ханифа-Тюльпан... и не на простынях моих, а в земле лежат женихи мои...

- Ханифа-ханум! Ханифа-Тюльпан! мы путники... идем на хамаданскую священную дорогу... идем в Мекку! к Богу! и вот заблудились в ночи студеной...

- Пойдемте в кибитку мою... отогреетесь... зеленого чая напьетесь... и чургота... и шафранового айвового плова, плова, плова...

- Тимур! того шафранового золотого айвового плова... Тимур! ты вздрогнул?

- Насреддин! того золотого шафранового

неостывшего доселе плова Текины-хатун, моей матери... ты помнишь? ты вздрогнул? ты изошел сладкой забытою сиротскою той! той слюною голодной? вспомнил?

- Амир! всегда помню!..

- Сирота найденыш раб пыль! а я иное помню! тогда мы были молодыми! уран!.. как близко! как далеко! помню! Насреддин! когда мы были молодыми - мы съедали по барану и ложились в ивовые хаузы - и вода становилась жирной от крутых наших тел!.. да!.. когда мы были молодыми - мы в нетерпении прокусывали женам непоенные соски чрез тонкие мар-геланские одежды платья! да!.. Насреддин! зеленые плоды сладки хмельны в зеленых дальних садах Ходжа-Ильгара... в шелках разорванных распахнутых... да... раб! этого не знал ты!..

- Путники! пойдемте в мою кибитку...

Ханифа-Тюльпан в ночи лепечет влечет нас...

И мы идем в деревьях сонных...

Снегом тяжким убеленных...

И мы входим в низкую слепую кибитку нищую сонную...

Чу1

Эй!

Кто стоит недвижно посреди кибитки нищей невеселой?

Кто стоит? и молчит?

- Эй! кто ты? хозяин! мы гости...

- Это белый тополь... он пророс из глиняного пола и ушел через крышу, в небо, к Богу! это белый пирамидальный то-поль-арар... он похож на моего последнего жениха Зафар-бая... он пришел навсегда и не уйдет никогда жемчужный белый тополь-арар... и я обнимаю его по ночам, как жениха... я - Ханифа-Тюльпан, а он - Тополь-арар... тополь и тюльпан... и я обнимаю его по ночам...

И тут Ханифа-Тюльпан зажигает бухарский светильник...

И светло...

И мы садимся на курпачи-одеяла...

И опускаем ледяные ноги в земляную печь-сандалй...

Тепло!..

И мы сидим...

143

Оцепенело...

И тут!

О Ханифа-Тюльпан!

Ты не состарилась...

Ты не отцвела...

Ханифа-ханум!..

Ханифа-Тюльпан!..

И ты снимаешь с себя траурный жемчужный чекмень...

И ты стоишь в малиновом согдийском парчовом платье...

Да!..

И ты снимаешь с головы маковый кашмирский фазаний платок...

И!..

И связанные в тесный узел падают до пят! до глиняного пола низвергаются! смоляные дремучие текучие волосы-волны твои...

И глядят девичьи лазоревые глаза...

Айя!

Откуда?

Через сотни пыльных тленных лет?..

Откуда глядят лазоревые согдийские до-арабские глаза?

- Тимур! гляди! у нее глаза древней Согдианы! Согдиана! ты истлела! уж и червь загробный забыл оставил тебя... а глядят твои живые полноводные бирюзовые небесные глаза... Согдиана! ты ушла! а глядят твои бирюзовые живые глаза... Тимур! великие империи умирают! остаются живые глаза...

Тогда Тимур из нагретых курпачей-одеял глядит на нее остро хищно горько...

Он мучается...

Он хочет что-то вспомнить...

- Согдианка! с лазоревыми очами... Ханифа-Тюльпан... была? жена? средь сотен жен моих была? жены!.. Аллах! ты знаешь! я был умерен с женами! не я умертвил жену свою Улджай-Туркан-ага - сестру кровного врага моего амира Хусейна! где теперь кости его, о Аллах?.. но близка наша встреча! жены... но где согдианка? та?..

Является Улджай-Туркан-ага...

И уходит в туман...

- Не я боюсь встречи с тобой, Са-рай-Мульк-ханум! ханская дочь! старшая жена моя! но ты придешь вослед за мной в сады иные! о Аллах! многие ждут нас там... и уже немногие придут за нами...

Является Сарай-Мульк-ханум...

И уходит...

- Ты придешь за мной, льстивотелая младшая жена моя Тукель-ханум! дочь монгольского хана Хизр-Ходжи! для тебя возвел я райский сад Дилькуш с павлинами бродящими и золотыми тугайными оленями!..

Является Тукель-ханум...

144

И уходит в туман...

- Ты придешь за мной, возлюбленная жена моя Туман-ага! мой сквозящий стебель! моя хрупкая камышинка! моя курчавая свирель, поющая в утренних миндальных рощах!.. я срезал тебя, я взял тебя, я сделал тебя женой своей, когда тебе было двенадцать лет!..

Является в тумане Туман-ага...

И уходит...

- Жены! но где согдианка? была ль? ушла? убита? иль жива? Но! но я родился с младенческими кулачками, из которых кровь текла, как из маленьких ходжа-ильгарских гранат! да! уран!.. Не я боюсь встречи с тобой, жена моя Чолпан-Мульк! дочь монгола Хаджи-бека! я любил тебя... но ты была монголка! ты жила по Ясе Чингисхана! ты являла лицо свое воинам и сподвижникам моим... айя!.. ты подносила кумыс в торсуках не только мужу своему! да!.. и у тебя были косы смоляные до пят, как у этой Ханифы-Тюльпан! (и потому? потому я вспомнил тебя?) и я любил твои косы длинные, как конницы чагатайские... мои... но ты нарушила клятву Пророка о женах! и я задушил тебя косами твоими... и я связал ими тесно горло твое...

Является Чолпан-Мульк... Она простирает руки к Тимуру:

- Мой повелитель! муж мой! зачем вы задушили меня? но я и теперь люблю вас... люблю вас...

- Да! жены! но согдианка... где ты? и нет тебя средь жен... и где? где? где? ай!.. вот она! дехканка! дитя! постой!.. в мозгу сонном старом, как среди поля зимнего хладного пустынного, постой!.. да!.. согдианка! ты стоишь, а я вспоминаю...

Тридцать лет назад, в блаженный Год Собаки, я стал Амиром Карши и Шах-рисяби!

И я ехал по кешской дороге с моими хмельными друзьями Джаку, Ильчи-Бахаду-ром и Давлат-шахом...

И там, у самого Ходжа-Ильгара, стояло медвяное поле пьяных опийных маков-текунов...

И была осень...

И был Месяц Мака...

И поле уже истекало дремным соком-кукнаром...

И там, по горло в маках, шла шло дитя согдианка с бусами стеклянными...

И поле истекало...

И дурманило...

И я сошел с коня макового сонного туманного...

И вошел в маки и стал долгий пояс-миёнбанд свой развязывать...

И потом сорвал с согдианки стеклянные бусы...

- Дехканка! отдай мне твои стеклянные бусы! возьми взамен мой золотой пояс!

И она стояла...

И у нее голова была, как головка пьяного мака...

И голова моя была хмельная тяжкая...

И поле текло бредовыми дымными маками...

И мы легли в поле и мяли маки...

И много маков помяли...

И встали...

И тут я увидел, что глаза у нее лазоревые бирюзовые...

И они текли пылали страдали...

И я сказал:

- Кто ты? возьми мой золотой пояс... он тяжелый... И она сказала:

- Я - Ханифа-Мак... согдианка... у меня бирюзовые глаза Согдианы... Мне не нужен золотой пояс... я люблю вас, хозяин...

- Но согдианка давно погибла!

- Но ее глаза остались! Тогда я пошел к коню, к коню Амира Гурагана...

А она осталась в поле...

Она дехканка...

И текли в поле помятые текуны-маки...

Тогда я упал в маки и взмолился:

- Аллах! семя Джахангира! семя Гурагана! семя Тирана в поле пало! с коня царского в лоно дехканки! айя!.. прости, Аллах! прости за поле пьяных маков!.. Аллах! не дай затеряться семенам святым моим, как ахалтекинским коням средь несметных стад бараньих! прости меня, Аллах, дехканку! ведь у нее глаза лазоревые Согдианы...

И я повелел, чтоб Мавзолей надгробный мой был с Глазом-куполом лазоревым печальным...

Чтоб и в гробу воспоминал я согдианку в поле маков...

Айя!..

Уран!..

Ходжа Насреддин глядит на Ханифу-Тюльпан, на согдианку.

- Насреддин! а я сплю, а у меня уже была маковая согдианка, а уже лежала со мной в маках бражных пьяных...

Тимур блаженно засыпает...

Но тут!..

Но тут дверца утлая кибитки тихо открывается и входит старуха...

Слепая!..

Айя!..

Прямая...

Как ствол белого тополя-арара пирамидального...

И Ходжа Насреддин глядит на нее...

И с тихих курпачей встает...

И голову опускает...

Как теленок лобастый вешний виноватый...

И Тимур глядит на нее узкими сонными глазами и в темный угол отодвигается... И Ходжа Насреддин глядит на нее... И узнает... И вспоминает... Шепчет:

- Ханифа-Тюльпан! кто тут? я чую: кто-то есть в кибитке! кто-то дышит!.. кто?..

И она слепые руки по кибитке простирает, ищет и словно уже ласкает слепыми летучими певучими пальцами...

- Бабушка! это два путника заблудились застряли... они в Мекку идут и зашли к нам... в Ходжа-Ильгар...

- А Ходжа-Ильгара уже нет... есть только дикий снежный сад...

Айя!..

Я стою, как высохший китайский карагач...

И тут слепая находит пальцами дрожащими меня! меня! меня!..

- Айя!.. матерь дальняя живая! оя! родимая! из каких ты дней пришла? пришла и не узнала меня...

И слепые пальцы по лицу моему по бороде по груди моей блуждают дрожат молят...

- Зачем ты плачешь, путник? зачем так долго не был? зачем так опоздал? зачем весь в ранах, мой мальчик? зачем ты вернулся, Насреддин, сын мой?..

Она стоит...

Надо мной...

И пахнут снежной горною бездомною арчой (опять!) родные седые снежные далекие волосы ее...

- Оя! ваши волосы пахнут молодой снежной арчой... я вернулся... так легко уходить из дому - так трудно возвращаться домой...

И я, как свежий агнец в вымя матери-овцы, тычусь в нее головой седой... И пахнет снежной чистой арчой...

- Сынок! ты не один! кто с тобой? И она отходит от меня и слепыми руками по кибитке бродит... ищет другого...

А другой сидит таится в углу...

И долго она ищет его...

И находит...

И долго слепыми чуткими дрожащими пальцами по лицу его каменному острому немому бродит вспоминает, по руке сохлой

145

беспалой перстами материнскими ходит ласкает...

- Зачем ты пришел, путник? зачем погубил столько людей? зачем сотворил столько вдов и сирот? зачем рука твоя убитая иссохла? зачем ты убил Ходжа-Ильгар, родной кишлак свой? зачем ты убил свою родину? зачем ты не плачешь, мальчик мой? зачем ты жесткий, Тимур? сын Текины-хатун, тихой улыбчивой матери...

- Старуха... Мамлакат-Кубаро, кормилица, я узнал тебя... ты кормила меня из обильной крестьянской груди своей...

- Твоя мать Текина-хатун была слабогрудой... вялой... и не было молока в грудях ханских солончаковых ее... и я кормила любила тебя... и ты родился со сгустком крови в кулачке! и ты любил кровь... уже тогда! тогда ты грудь мою избыточную до крови Сосал кусал! уже тогда ты любил цедил пил кровь! и я давала тебе ее! и кровь и молоко! ты брал из правой груди, а левую - я давала Насреддину-сироте! и левая грудь нетронута неокровавлена была! да!.. и я вскормила одной грудью Тирана, другой грудью - Мудреца! да!..

И тут!

Айя!..

И я закрыл глаза...

А Тимур не закрыл...

И тут старуха на груди своей ветхой карбосовое мешочное платье разодрала разорвала, а там только одна грудь цела была, а на месте другой засохшая сизая нищая рана была цвела...

- Гляди, Тимур! в твоей груди зародился червь! в твоей груди завелась тля! и я сама отрезала отсекла ее! как знахарка! как бритвой брадобрей! да!.. гляди!.. тут рана-язва вместо груди, которой я вскормила тебя1,да!.. червь вместо груди! ты убил мою грудь! ты убил мой родной кишлак!.. будь проклят ты и потомки кроличьи твои! уходи! убийца, уходи!..

И Тимур встал покорно с курпачей и тяжко согбенно проковылял по кибитке низкой и выбил дверцу налитой ногой...

И вышел в ночь...

А взамен морозный серебристый ночной пар-дым вошел...

А хромой вышел в ночь...

И тут опять глухие одичалые деревья окружили обступили его...

И тут одичалая кишлачная голодная собака-волкодав бросилась на него из-за ледяной снежной чинары...

Амир передернулся, оскалился во тьме, ухмыльнулся:

- Тут и собаки ненавидят меня... ай, земля моя! ай, держава моя! ай, народ мой! ай, родина моя! иль ты, как пес голодный

146

бешеный, бросаешься на меня? айя! но!.. уран!..

Левой здоровой тугой рукой Тимур вытащил из сагрового сапога узкий летучий шахрисябский нож и, почти не размахиваясь, снизу метнул его...

А собака была уже рядом... уже горло ами-ра алкала зубами янтарными гладными...

Но нож нашел собаку, и она отбежала отпрянула...

И пала...

Уран!..

Кто еще?..

Еще один нож в другом сапоге таится выжидает... одна голова, но два ножа у тирана...

Уран!..

Ночь...

Кто еще?..

Амир вынимает второй нож из сапога...

Амир ковыляет в деревьях ледяных одичалых...

И тут из-за китайского карагача бесшумно возникает выплывает женщина в снежном парчовом степном чекмене, и в руках у нее иранское расписное павлинье глиняное блюдо с пловом айвовым шафрановым...

И она стоит и улыбается и блюдо Амиру протягивает:

- Ешь, мальчик, плов бараний! он быстро остывает! а где Насреддин, твой брат? позови его... он любит плов шафрановый...

Но ее руки ледяные...

Но ее блюдо ледяное...

Но ее плов ледяной...

Но ее плов слишком давний...

Слишком дальний...

- Матерь... оя... Текина-хатун... зачем вы пришли? я же знаю... вас уже нет на земле... нет... матерь...

Но она стоит на пути Амира... живая... улыбается... и не дает ему пройти...

И он останавливается.

- Матерь... оя... я же знаю... вы не живая...

- Сынок, зачем ты убил собаку? это же Израил, мой Ангел... мой хозяин... он любит ледяной плов шафрановый...

- Матерь... ай бред! тьма! снег! ночь! Азраил... собака... оя... матерь... живая? да куда мне деваться? скоро, скоро навек повстречаемся...

Но тут она уходит-Отступает за китайский карагач... А Амир глядит на снег под ее летучими бесшумными ногами...

Но снег чист не измят не нарушен свежими следами...

Амир бредет в ночи.

И тут он слышит чей-то крик глухой стон вой вопль!

И он узнает голос Слепой... Голос Мамлакат-Кубаро...

А Слепая бежит скользит тычется в ночные беспробудные деревья...

А Слепая ищет шепчет кричит падает встает...

А Слепая бродит в деревьях одичалых...

И в слепых ее руках курпача ветхая бухарская мается...

- Тимур, сынок, зачем ты ушел? я же вскормила тебя... я грудь отсекла оторвала... но любовь-то осталась... осталась... зачем ты ушел? ты ведь хромой больной неполный... а ночь лютая! а ночь кромешная! а ночь морозная! возьми курпачу! она теплая! сынок, теплая...

И чуткая Слепая догоняет Тимура...

Но он за деревом хоронится...

А она ищет, руками слепыми блуждает...

А она курпачу бухарскую протягивает куда-то...

А Амир уходит, по-кошачьи тихо по снегу ступая...

И тут Слепая поскальзывается...

И на курпачу падает...

Ищет кого-то руками...

Плачет...

И вдруг в деревьях одичалых стонет:

- Тимур! ты уходишь... так знай! Ханифа-Тюльпан - твоя дочь! да!.. она была зачата в Месяц Мака! а родилась в Месяц Тюльпана! а Ханифа-Мак, твоя согдианка маковая умерла в родах... она была юной! ей мак был по горло! когда ты подбил подмял ее... и она обломилась, рождая, как хрупкая ветвь под гнетом плода урожайного небывалого... а взошла! а поднялась! а налилась! Ханифа-Тюльпан... дочь твоя... Тогда Амир встал-Стоял... Долго... Дышал...

- Аллах! Семя Джахангира! Семя Тирана! на миг упало сошло с царского коня... и затерялось в крестьянских полях... и взошло, как сорняк! Аллах! помилуй! прости меня!..

И Тимур пошел в одичалых деревьях...

И вышел к реке Ильгар-Дарье...

И вышел к висячему мосту...

Айя!

Уран!

Прощай, Ходжа-Ильгар!

И на том берегу уже горели костры!

Тысяча костров!

И это был сторожевой охранный свирепый амирский тюмень...

Отряд Главного Военачальника Мусы Рекмаля...

И Муса Рекмаль пал с коня в ноги Тимура:

- Повелитель мира, мы нашли Вас!

- Айя! я знал! мои чагатаи! мои барласы! мои нукеры! мои псы! которым я заплатил золотом и серебром за семь лет вперед! мои волки! мои шакалы! нашли меня! и пришли приползли по моим следам! по следам моего коня! по следам моей ноги... о, снег-предатель! ягы качты! уран!..

А-а-а!.. Ханифа-Тюльпан!

Ты гасишь задуваешь бухарский светильник и зажигаешь душистую рангунскую свечу...

- Ханифа-Тюльпан, откуда у тебя душистая ароматная рангунская свеча?..

И дух душистых дальних смол обволакивает нас...

И ствол жемчужного пирамидального то-поля-арара мерцает, восходит за крышу, как свеча...

- Насреддин-ака! я буду плясать танцевать... можно? древний согдийский свадебный танец... и петь! можно, Насреддин-ака?

И она стоит в малиновой короткой согдийской рубахе с широкими круглыми парчовыми летучими рукавами...

И она стоит в узорчатых зеленых ша-роварах-изорах бархатных...

И она стоит в сапожках-ичигах из красной оленьей кожи...

- Насреддин-ака, можно? ака, не поздно?

- Священная книга говорит: "Требуйте многого от прекрасных ликом!.. Требуйте!.." И я требую! и я повелеваю! Ханифа-Тюльпан, пой! пляши! кружись! ночь, как смерть, слепа долга темна... жизнь, как свеча, коротка!..

Тогда она поет!

Тогда она кружится вьется бьется!

Тогда летят кружатся мчатся, как колеса ханской колесницы, парчовые вольные рукава!..

Бабочка! луговая вешняя павлинья трепещущая! ты куда среди зимы? куда?

И летит и витает по кибитке Ханифа-Тюльпан!

И горит дурманит сладкая рангунская свеча!

И льются бирюзовые согдийские живые спелые глаза!..

- Насреддин-ака! вас не задели мои бешеные рукава, как колеса древних ханских колесниц?

- Ханифа-Тюльпан! я рад попасть под колеса древних колесниц! ах, под такими колесами смерть сладка! айя! Ханифа-Тюльпан! любовь моя! ласточка лазоревая моя! ты!.. я нашел тебя! да не поздно ль, любовь моя?..

- Насреддин-ака, по древнему согдийскому обычаю должна я малиновую рубаху снять сорвать с себя...

Она дышит высоко легко...

И летят павлиньи рукава...

И глаза лазоревые глядят текут молят...

— А я дева... а я невеста... а поздно? а нельзя? а можно? Насреддин-ака...

- Ханифа-Тюльпан! бабочка летучая павлинья средь зимы! снимай! но пусть горит

свеча!

И она снимает бросает рубаху... И у нее груди, как фазаны алмазные...

- Ханифа! вынимай забытые одеяла! простыни занданийские чистые нетронутые свадебные! у нас родится сын! и я назову его Турсун-Мамадом...

- Насреддин-ака! три жениха легли в землю, а не в одеяла... быть мне вдовой запоздалой... не носить младенца в руках влюбленных... у грудей радостных...

- Ханифа! бабочка среди зимы! я не уйду в землю! вынимай одеяла!..

И она из древнего обитого медью сундука быстро вынимает простыни и одеяла...

И шепчет что-то...

- Ханифа-Тюльпан! ты не заставишь меня расплетать твои косы?..

- Насреддин-ака! а они уже расплетены и до пола до пят волнятся струятся...

- Ханифа-Тюльпан! ты не заставишь меня снимать твои кольца?..

- Насреддин-ака! пустынны бедны вольны мои пальцы...

- Ханифа-Тюльпан! а соколы с кровавыми глазами бьют белых цапель?

- Насреддин-ака! глядите! свеча кончается кончается истончается...

- Ханифа-Тюльпан! где ты? иди! сюда!..

И она пришла... и она легла...

И ночь пошла!

Как стрела!

Айя!..

Ледовое утро зыбкое еще не пришло...

- Насреддин-ака! от вас пахнет ледяной чистой рекой!.. '^,

- Да! я омылся в реке! перед кишлаком, перед родиной, перед тобой! Ханифа-Тюльпан! а от тебя пахнет свежей снежною далекой горною арчой!..

- Я тоже хочу омыться в снегу... жарко мне... горячо... я пить хочу... я хочу снегом тело разбуженное омыть!.. ''

Ночь... сон...

Ханифа выходит в ночь...

- Ай! как хорошо! вольно! чисто! как снега сияют серебристые волнистые пречистые!..

Ханифа нага... Ханифа ест снег...

Ханифа ест морозный сыпучий снег...

Ханифа омывается в сыпучих ледяных чистых сухих снегах...

И лишь волны смоляных волос текут влекутся за ней по снегам...

И лишь волны волос - вся одежда ее...

Она шепчет упоенно-радостно:

- Насреддин-ака! Насреддин-ака!.. иль носить мне дитя на влюбленных руках? иль носить кормить мне дитя? а?..

А на том берегу костры горят чадят...

148

А на том берегу костры горят чадят... А на том берегу - сам Амир Тимур... А рядом с ним стоит Главный Военачальник Муса Рекмаль...

Стоят... В ночь глядят... И стоит на конях тысяча чагатаев, готовых

скакать убивать разрушать...

А Тимур поднимает бессонную тяжкую

левую руку:

- Там кишлак Ходжа-Ильгар! там! расстрелять! живоогненными стрелами расстрелять! уран!.. И тут... на миг... вспоминает он...

Мамлакат-Кубаро: "Тимур! Ханифа-Тюльпан - дочь твоя! там дочь твоя!.. айя!.."

- Уран!.. расстрелять!.. И первые огненные стрелы летят уходят за реку, во мрак, на Ходжа-Ильгар...

А Ханифа-Тюльпан омывается в сухих переливчатых чистых снегах...

- Насреддин-ака! а носить, а кормить мне дитя во влюбленных руках!.. Насреддин-ака! а ночь была темна, а стала светла светла!.. Она стоит в потоке стрел огненных... И тут прилетела пришла стрела... и нашла...

- Насреддин-ака! это от живоогненных стрел ночь жива светла... да!.. и за Любовь Смерть пришла... быстро!.. и ночи одной нам не дала... Насреддин-ака! не носить мне дитя на влюбленных руках... а!..

Как быстро волосы горят... поднимаясь свиваясь, чадят горят...

Горячо! светло!..

И была на снегу Ханифа...

А теперь на снегу костер!..

И была на снегу Ханифа-Тюльпан...

- Насреддин-ака... я люблю вас... муж мой... о-о-о...

Насреддин бежит из кибитки...

Он видит костер этот...

Как передать то, что написано на лице его...

Сколько дней прошло? сколько лет?

Много лет прошло...

И по самаркандской снежной ледяной утренней дороге Ходжа Насреддин на ветхом осле бредет...

Он весь седой... осел весь седой...

- В двадцать лет Аллах поселяет в человеке любовь к женщине... в тридцать лет - любовь к вину... в сорок - страсть к путешествиям... в пятьдесят - любовь к мудрости... а у меня все наоборот... мне много лет... где мудрость моя? где моя родная кибитка с лазоревой ласточкой? нет ничего... только есть на снегу костер!..

А дорога пустынная ранняя ледяная опасная...

И тут!.. айя!..

Только этого не хотел я... не хотел я...

Тимур, ты знаешь...

Но приходит Время Последнего Каравана...

И я стою на обочине дороги...

А мимо проплывает проходит Гроб с Телом, надушенным индийскими благовониями, розовой ирбитской водой, мускусом, ба-русовой камфорой...

И проплывает высится над нищей дорогой необъятный Гроб из черного густого дерева на носилках-табут, украшенных дорогими камнями и жемчугами...

И грядет под гробом безмолвный тюмень-отряд гробовых чагатаев-охранников во главе с Мусой Рекмалем...

И Рекмаль шепчет и плачет:

- И мы хотим туда! Джахангир! Амир Гураган! Тимур! возьми нас с собой и туда! за загробные камни! мы и там пробьемся мечами! возьми, Амир, с собой своих живых чагатаев! ягы-качты! алла-яр Амиру Тимуру!

Но бредет по дороге посмертный караван Тирана...

Тишина... Дорога... Снег...

И белоснежный Ангел Израил на белоснежном яке подступает...

Но! Я слышу Его голос...

- Айя!.. уран!.. если бы не этот гроб! если бы не эта смерть в Отраре! в мире есть только Стрелу Спускающий и Стрелу Впускающий! Китайский император - ай! не достать мне его живым мечом! - и он уничтожил в один день сто тысяч правоверных в пределах своих! и как оставляю их неотмщенными?.. если бы не эта смерть в Отраре! я бы пришел к тебе. Китаец! мои Тюмени пришли бы к тебе, Китаец! я бы избил! измял! исхлестал! расколол камчой твои Орехи Наследства! Ядра Семян! Недра мужа! да!.. но смерть пришла! вот она! уйди, смерть!..

- Тимур! дальний речной молочный брат мой! необъятный враг мой! ты и в гробу скачешь?..

- Насреддин! да! Добро и Зло - два неразлучных брата-близнеца-скитальца! Тиран и Мудрец! и без них пустынна мертва Дорога Человеков... да! Насреддин! брат! что ты без меня? Добро без Зла? Друг без Врага?..

- Тимур! но ты в гробу, а я на дороге... да... но сколько нужно гробов, чтобы похоронить все зло твое? речной дальний молочный брат мой... кровавый враг мой, прощай... Насреддин стоит у дороги ледовой... Плачет? улыбается? прощается?

...Вот плывут в реке два дальних веселых

отрока - Тимур и Насреддин...

...Вот горит на снегу страшный костер... Насреддин глядит вслед погребальному

каравану... Караван уходит...

- О, родина моя! о, земля ледяная моя! и только там ты таешь, где проходит погребальный караван Тирана Гурагана... о, побольше бы таких караванов!..

Насреддин один стоит на дороге...

И вдруг слышатся переборы стоны перезвоны страстных цыганских гитар...

И является на дороге древний знакомый табор... и хриплый голос мучительно печально поет...

И Насреддин улыбается и кричит радостно:

- Эй, цыгане, братья мои! как хорошо, что есть на земле не только похоронные унылые караваны властителей, а и ваши веселые таборы! эй, чавэлы! а где ваша старая седая мать, которая мне гадала? иль умерла? иль от дорог устала?

И табор останавливается... и из глубины кибитки выглядывает старуха... древняя...

И вдруг вспыхивают древним голубым огнем божественные лазоревые глаза ее...

- Эй, путник! откуда у тебя такие глаза бадахшанской бирюзы? я думала, что только у меня были такие глаза на всем Великом Шелковом Пути! но нашелся еще один!

Она плачет... а потом смеется...

И Насреддин тихо говорит ей:

- Мать! чего вы бродите по дорогам? чего ищете? вы ведь старая уже, вам дома сидеть надо, а не трястись в кибитках...

- Мать! я гляжу людям в глаза, а не под лопатки... но теперь я буду искать его... и найду... и приведу к вам...

И тут древний хриплый мучительный голос запел застонал забился...

Он пел о том, что жизнь - это бездонная тайна...

А любовь - это медовая незаживающая безумная рана...

А Ходжа Насреддин пошел своей бесконечной дорогой...

Бродит он по ней и поныне...

Ибо мудрецы обречены на бессмертие...

Ибо мудрецы не умирают...

Хотя хотят...

1985 г.

Опубликовано в журнале "Киносценарии", 1989, № 4.